Долина идолов

Даже кошке позволено не только смотреть на короля, но и мяукать: король же иногда, к развлечению придворных и в осуществление неотъемлемого монаршего права дрыгает ногой, целя пнуть избалованное и наглое животное, которое, за неспособностью к самостоятельной ловле мышей, умеет прокормиться указанием на то, что в качестве мышелова и король не есть совершенство.

Обезьяна здорово выдрессировала этих идиотов, которые по звонку бегут к ней с бананом.

А если обществом охраны животных тебе гарантирована неприкосновенность, можно короля и за ногу укусить. И тогда любой кошке и обезьяне будет ясно, кто главнее – укуситель или укусомый.

Демократия? Готов ли ты отдать свою жизнь за то, чтобы этот критикан имел возможность публично и безнаказанно высказывать свое мнение, с которым ты, сэр, не согласен? Черт возьми, как же насчет права каждого доводить свои мысли урби эт орби? Можно, конечно, запретить. Нерон ставил опыт, и удачно. Так ведь не за стихи мы любим его.

Главный в суде – судья, как бы ни шел процесс. Или палач, если процесс эффектен. И без разницы, кто подсудимый.

Этот процесс некоторые идиоты полагают литературным.

Чего хочет писатель?

Писатель хочет, чтобы критик его замечал. Это раз.

Чтобы критик его хвалил. Два.

При этом он хочет, чтобы критик правильно понял его книгу – то есть так, как ее понимает сам писатель. Это три.

А если критик нашел в тексте поводы для похвал, которые писатель и сам доселе не прозревал – это уже хай-класс.

Писатель хочет от критика объективности, аналитичности, желания понять гениальный авторский замысел и блестящий стиль: суда над собой, но только по тем законам, которые автор сам себе установил. Большой, значит, человеческой справедливости.

Чего хочет критик?

Чтобы писатель знал свой шесток: уже выродил? так не кудахтай, мы приняли твое чадо: твоя функция выполнена, мавр сделал свое дело, выход Яго, и еще на сцену двоих с носилками.

Критик понимает, что писатель – существо сероватое, малообразованное, амбициозное и нервное, на собственном произведении зашорен, крыша набок, в голове таракан, и в большую литературу он войдет либо признанием критика, либо за верблюдом сквозь игольное ушко, причем по малознанию полагает верблюда именно скотом горбатым, а не причальным канатом.

Что делает писатель? Телодвижения разные, желая предъявить себя в прельстительной позе, фанфар заискивает, жлоб.

А работа критика сродни работе театрального режиссера: на пьесу, в общем, плевать – а надо такой спектакль поставить, чтоб ахнули: во талант! что нашел, углядел, понял! а подал как! Критик индуцирует самостоятельное эхо: не препаратор он, а имиджмейкер. Причем собственного имиджа.

И мы имеем литературу отдельно от «литературного процесса».

КРИТИКИ ПИШУТ РОМАНЫ

В «Празднике, который всегда с тобой» есть полное нехитрой издевки место, где автор как бы искренне советует бездарному романисту стать критиком – и тот мгновенно расправляется и начинает его поучать.

Как правило критик не менее умен и образован, чем писатель. Часто более. И языком часто владеет не хуже. И слабости чужого текста видит лучше.

Чего же у него меньше? Креативного начала. Созидательной способности. Энергетического посыла, оформленного в стремление и умение создавать новые воображаемые миры из слов. Способности «над вымыслом слезами облиться» – над собственным вымыслом. Напитать и оживить текст кровью собственного сердца, как раньше романтики выражались. Сделать то, чего до тебя не было.

Сознавая и ощущая свою вторичность по отношению к писателю, который должен сначала написать, чтобы критик мог критиковать, весьма часто критик хочет сам быть писателем. И у него есть основания полагать, что напишет он не хуже многих письменников, чьи слабости ему явны. Многие критики – несостоявшиеся писатели.

И некоторые хотят состояться в этом качестве.

И обычно получаются серые, вялые, скучные, безжизненные и никому не нужные книги. Вторичные. Автобиографичные. Сконструированные. Господа офицеры! тсс! о подсвечнике ни слова!

Куража нет. Драйва нет. Свежего дыхания нет. Мускулистости фразы нет. Представления об огромном нервном напряжении нет, с которым «любой мусор в конце концов переплавляется в золото». Легкости, игры, кайфа, блеска – нет. Критик горд своим умением писателя – и одновременно понимает, что прилично писать труднее, чем ему казалось до сих пор.

Почему я не люблю критиков? Среди них есть хорошие, умные, образованные люди. В чем я отказываю критику в принципе? И зачем сам себе затрудняю подобными эскападами литературную жизнь?

«Благородному мужу» любая оценка оскорбительна уже сама по себе. Сам факт оценки автоматически ставит оценщика выше оцениваемого. Право оценки уже подразумевает положение оценщика над оцениваемым. Судья всегда выше подсудимого. А кто, черт возьми, этого арбитра на поле выпустил? А он сам выскочил. Ну так ты не учитель, я не второгодник. Вот тебе мячик – покажи-ка, что ты умеешь, продемонстрируй, как надо! Гм.

Подобно критикам, многие хорошие переводчики поэзии оказываются несостоятельны как поэты. Некреативны.