Долина юности

В кафе входит Ахмед. Как только он замечает меня, его глаза загораются. Я познакомился с ним сегодня утром, в отделе продления виз. Он помог мне разобраться в этажах сирийской администрации. Ахмед хотел получить визу для своего племянника. «Во всех странах одно и то же, — вздыхает он. Как только чиновник устраивается за своим окошком, он воображает себя божьим сыном!» Ахмед говорит на безупречном французском.

— Зачем вы приехали в Сирию? — спрашивает он, улыбаясь.

— Для удовольствия быть в Сирии, — отвечаю я.

— О-о-о, я понимаю. А какая у вас профессия в Европе?

— Я — писатель.

— Тогда, сделайте мне одолжение, приходите сегодня вечером в половине седьмого в кафе «Нао Фара». Это прямо за большим минаретом Омеяд. Вот увидите, вам понравится.

Я предвкушаю, как буду разговаривать с ним о стране, о его жизни и расспрашивать его о местных обычаях. Ахмед садится рядом со мной и тоже заказывает себе кофе. С его седой шевелюрой я даю ему около пятидесяти. Он — инженер по гидравлике. Я ему рассказываю, что нахожусь в Сирии вот уже две недели, а до этого разъезжал по Турции в течение месяца.

— И вы путешествуете в одиночку? — спрашивает он.

— О, вы знаете, когда путешествуешь один, как раз невозможно обойтись без компании даже десяти минут. Постоянно кого-нибудь встречаешь.

— Но скажите мне, ваша жена разве не с вами?

— Я еще не женат. У меня была подруга, но она ушла. Тогда я уехал путешествовать по Ближнему Востоку.

— Очень хорошо. Добро пожаловать!

Ахмед не успевает задать мне других вопросов. Только что вошел усатый человек, одетый в великолепную рубашку с темной вышивкой. Все курильщики кальяна поворачиваются к нему. В левой руке он держит щит, а в правой сжимает эфес потрясающей серебряной сабли. Я еще не знаю, что за спектакль меня ожидает.

И вдруг человек начинает декламировать. Что-то вроде длинной поэмы на арабском языке, которая, кажется, производит сильное впечатление на слушателей. Иногда он останавливается, вслушивается в тишину, перед тем как ответить на вопрос, заданный одним из посетителей, или внести уточнение, которое сразу же провоцирует взрыв всеобщего веселья в кафе. Но самое впечатляющее — это мощные удары саблей, которые он обрушивает на свой щит. Удары, от которых сыплются искры и гудит в висках.

Я представляю себе истории про влюбленного рыцаря в лунном свете, про кровопролитные схватки в каменистых пустынях Сирии, про гротескных героев, ковыляющих в оливковых рощах. И еще погони в узких улочках Дамаска, наполненных запахами кардамона и свежей мяты. Я различаю воров, проникающих в покои калифа эпохи Омеядов. Они крадутся по мраморному полу. В моем воображении разыгрывается тысяча и одна история. И даже если все это не соответствует действительности, какая разница? Я помню, что ответил Блэз Сандрар, когда его заставили признаться, путешествовал ли он на самом деле на Транссибирском экспрессе, чтобы написать один из своих самых известных текстов: «Какая разница, путешествовал ли я, если мне удалось увлечь вас в это путешествие».

Через полчаса сказочник замолкает. Он скромно кланяется под аплодисменты публики. Тут же я достаю из рюкзака путевой блокнот в красивой синей обложке. Открывая его на странице, посвященной сегодняшнему дню, подзываю знаками сказочника. С блокнотом в руке я объясняю ему жестами, что прошу его проткнуть страницу своей саблей. Он хмурит брови, думая, что я насмехаюсь над ним. Ахмед говорит ему по-арабски что-то вроде: «Я его знаю, он не имеет плохих намерений». Тогда сказочник поднимает свою саблю и осторожно, без дрожи, вонзает ее лезвие в страницу моего блокнота. Затем вынимает саблю и глазами спрашивает, доволен ли я.

— Шукран, — говорю я в восхищении.

— Афван, — отвечает он, рассмеявшись.

Он отходит, чтобы побеседовать с завсегдатаями заведения на другом конце кафе. Ахмед заинтригован моим блокнотом. Я охотно объясняю ему принцип:

— Когда я уехал путешествовать, то начал записывать свои каждодневные впечатления. Но очень быстро понял, что знаю себя как облупленного. Я знаю свои страхи, тревоги и навязчивые идеи. У меня нет желания волочить их за собой по дорогам. Тогда я сказал себе: а если мне ничего не записывать, а наклеивать кусочки происходящего со мной каждый день?

— Да ну? И что же вы наклеили?

Этот вопрос мне задают десятки местных жителей вот уже шесть недель.

— Двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Я прочитал сто семьдесят третью страницу книги «Жизнь, инструкция к употреблению» французского писателя Жоржа Перека в том самом месте, Где возвышалась знаменитая Пергамская библиотека.

— Пергамская библиотека, — повторяет Ахмед. — Именно в этом городе был изобретен пергамент — конкурент папируса Александрийской библиотеки.

— Точно! — восклицаю я. — Я вижу, что вы знакомы с историей региона!

— И что же вы сделали со сто семьдесят третьей страницей из книги Перека?