Долина роз(СИ)

-Нет? Тогда, наверно я, вправе признаться, что была безумно влюблена в моего комиссара. Мне исполнилось всего двадцать пять, а ему было сорок, но никогда в жизни я не встречала более душевного человека, человека такого мужества и хладнокровия. Когда мы переплыли через Керченский пролив, он

сам помог мне, полностью выбившейся из сил выбраться, из ледяной воды на берег. Обнял замерзшую насмерть и обессилившую девчонку, погладил по голове как дочку и сказал: "Не плачь, моя хорошая. Вот увидишь - ты еще будешь вспоминать этот день, как один из самых удачных дней всей своей жизни. Поверь, все будет хорошо... Жалко рацию твою не уберегли, ну да ничего..."

Его слова оказались пророческими. Меня и правда Бог берег. А тогда нас разлучили. Разлучили навсегда. Всех командиров сразу взяли под арест,

а уцелевших бойцов направили на переформирование в самые разные части

и быстро - на передовую.

Прошло много лет после этого немногословного рассказа, но каждый раз, выезжая из Новороссийска, я смотрю на берег Черного моря с мыслями о войне, которая оставила меня без родного деда.

И в Берлине, в Трептов-парке*, и у скромного старого памятника павшим воинам в Кабардинке, где захоронены останки многих героев, зачастую условно, так как по настоящей братской могиле давно легла труба нефтяного терминала, мне было позволительно плакать. В этом не было большого греха. На этой старой могиле, как и там, где закончилась страшная война, так и не побывал никто из его близких родственников. Я имел право плакать за всех...

Но если в Новороссийске или Геленджике я бываю раз -два в году, то каждый день, по пути на работу, проезжаю мимо Вечного огня, в центре города.

Здесь, на краю старого городского кладбища, почти у входа, находится могила моего второго деда. К ней, еще юношей, меня привела мама.

Заплетенная старым плющом проржавевшая, но добротная ограда, сделанная его другом, никакого надгробного камня, и только эмалированная металлическая табличка с именем, неровный ряд старого кирпича, которым выложен цветник. Таково скудное украшение последнего пристанища важного государственного чиновника и просто яркого человека, не копившего денег на черный день - моего деда Кузьмы. Я родился уже после его смерти и знаю его лишь по рассказам, фотографиям, выведенным каллиграфическим почерком - словно нарисованным, письмам с фронта, и еще по оставшимся после смерти не многочисленным холстам, художника-самоучки. На этой могиле мне тоже не стыдно плакать.

Сегодня другой, очень личный повод для слез. Видимо, непонятный многим,

неуклюжий, с точки зрения большой беды. Просто ОНА не понимает ЕГО.

Все неправильно в жизни, в любви, в работе. Ощущение, когда нет выхода из тупика, в который ты себя загнал. Точнее, выход в том, чтобы своих близких сделать чужими и никогда никого больше не делать близким. Стать законченным, бесчувственным эгоистом. Навсегда расстаться с самим собой.

Словно весь привычный мир рушится на глазах без надежды на возрождение. Велика ли, разница между тем, что родной человек не умер, а уехал в далекие страны или обиделся и пропал на десятилетия в бесконечных лабиринтах городских улиц? В любом случае, ты его потерял. Болезнь, тюрьма, война, просто ли жизнь разлучила, но разлучила и лишила. Как хочешь, пойми и прими потерю. Но слезы не будут спрашивать тебя... Пока молод - все-таки проще...

Я не плакал, когда судьба разлучала меня с Антониной, единственным близким тогда человечком, который был со мной там - в Берлине, который понимал меня, как себя. Я плакал о ней потом, спустя годы разлуки, когда писал стихи. Они всегда помогали мне принять неизбежное...

Я не плакал, десятилетие спустя - когда сжимал в объятиях Ольгу, перед тем как самолет навсегда унес ее в далекую Германию. Не плакал, хотя она стала огромной частью моей жизни за считанные месяцы. Слезы приходили одиночестве, потом...

Бесконечна моя благодарность судьбе, нежданно дарившей радость встреч, через многие годы, когда порой казалось, что все остается как прежде,

И тепло объятий было жарче любовной страсти. Пусть на миг, но наши слова звучали такими, же откровениями, как и прежде.

Мне говорят - это иллюзия, говорят, что я придаю слишком большой смысл сказанному мимоходом, сиюминутному заблуждению страсти, этикету и доли театральности... Но там был я, а не те, кто об этом говорит. Я один чувствую истинный смысл сказанного, и я один тому свидетель.

Теперь же, остановив автомобиль на площадке, я немного успокоился, достал ручку и стал писать. Строки рождались сами собой, из боли, которой отозвались в сердце ЕЁ грубые и циничные, брошенные сгоряча слова:

"Двое больных, друг другу не помогут! А, что? Что Вы можете? Поделиться спермой?!" Вот так! Ничего не убавить. Они не могли не родиться, эти строки:

* * *

День хмурится, день хмурится

В бездарности своей,

Спешит куда-то улица,

А я опять ничей.

За далью отчуждения

Встает другая даль,

Надежду на рождение

Развеяла печаль.