Долли

...Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Все тихо, просто было в ней...
...Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.

И затем в первоначальных вариантах, шутливых вроде бы, но весьма важных строф 8-й главы «Путешествие Онегина», мечтая о спокойной, простой жизни, Пушкин напишет;

Мой идеал теперь хозяйка,
Проста» тихая жена...

Эта простота его Наташи, ее тихость, так непохожая на представительниц «светской черни», всегда пленяли Пушкина.

12

И, уже засыпая, Долли думала о том, что той читательнице, которая сегодня доставила ей столько хлопот, можно было еще рассказать, как в 1829 году Пушкин приехал в Москву. Гончаровы приняли его холодно. Он уехал в Петербург в полном отчаянии, и в этом состоянии родились превосходные стихи:

Я вас любил; любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

Долли собиралась домой. В маленькой комнате для завтраков, где помещался только небольшой столик с тремя стульями, она надела пальто, шапочку, взяла в руки сумку и остановилась напротив продолговатого овального зеркала, висящего на стене.

«И что это Грише нравится моя внешность? — подумала Долли. — Не понимаю. Самая заурядная. Особенно грустно становится глядеть на себя, когда читаешь пушкинские стихи: «И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой» ...Гриша говорит, что я перевоплощаюсь, когда перехожу на пушкинские темы. Но вот сейчас даже вслух процитировала пушкинскую строку, а глаза все те же. Румянца не прибавилось. А может быть, я хорошею, когда гляжу на него, Григория? И он видит меня такую, какую не видит никто. Вот это возможно. От любви все хорошеют. Наверное, и я тоже...»

Ее размышления прервала девушка-библиотекарь. Она почти ворвалась в маленькую комнатку — этакая широкоплечая здоровячка спортивного типа.

— Долли, опять этот инвалид Мышкин пришел. Тебя спрашивает. Я схитрила, говорю, кажется, ушла. Сказать, что ушла?

— Ой, пожалуйста, скажи.

— А может, все же позвать его? — спросила девушка, внезапно меняя тактику. — Скажи ему несколько ласковых слов, и он будет утешаться ими неделю. Тащился ведь повидать тебя...

— Ну позови, — нерешительно согласилась Долли, расстегивая пальто и снимая шапочку. — Позови. Что поделаешь... — И она вздохнула.

Немного погодя в дверях появился Мышкин, слишком полный для своих молодых лет и чуть-чуть даже обрюзглый. Тяжело передвигая ноги и опираясь на трость, он вошел в комнату. Серьезно, без улыбки поздоровался с Долли, глядя на нее усталыми, пустыми глазами.

— Садитесь, Валя, — Долли придвинула ему стул.

Он сел, не выпуская из рук трости, точно и сидя боялся лишиться этой опоры, и проговорил, словно продолжая уже начатый разговор:

— Вы сказали, но сказали, вероятно, не то, что думали.

— Это о чем, Валя? — не поняла Долли.

— Это все о том же, Дарья Федоровна, о тех мыслях, на которые натолкнули меня книги, рекомендованные вами, и ваши записи, вернее, новелла. Я сказал вам и повторю вновь, что человеку в моем положении жить не нужно. Делать то, к чему есть призвание, я не могу. Тянуть лямку сторожа — не желаю. У меня высшее образование. Я инженер. Но я видел, как смотрели на меня, когда я предлагал работать инженером. Они, правда, соглашались из человеколюбия взять меня на работу. Я-то понимаю, какой я инженер! Это же вынужденное. Я всегда мечтал быть геологом. Личной жизни у меня никогда не будет. Кому нужен безногий?

— Валя, что случилось? Отчего у вас такое мрачное настроение и все кажется вам в черном цвете?

— Нет, Дарья Федоровна, я просто не хочу больше скрывать от вас, какой я есть на самом деле.