Долой оружие!

И это были наши враги – безукоризненные джентльмены с самыми утонченными манерами! Ну, конечно, все знают, что если теперь происходит война с соседней нацией, то имеешь дело не с какими-нибудь гуннами и вандалами, а все-таки было бы гораздо естественнее представить себе неприятелей в виде дикой орды, и надо сделать над собой известное усилие, чтобы взглянуть на них, как на равноправных культурных людей и граждан. "Господи, силою свыше отженяющий супостата от нас, уповающих на Тя, услыши нас, прибегающих под кров милости Твоея, дабы мы, подавив ярость врага, благодарили и славили Тебя во веки веков". Так молился каждое воскресенье наш грумицкий патер; какое же должно было слагаться у его паствы понятие о яростном враге? Уж конечно наши поселяне представляли себе неприятеля не в виде тех утонченно-вежливых аристократов, которые в данную минуту предлагали руку присутствующим дамам, чтобы вести их к столу… Кроме того, на этот раз Господь Бог услышал молитву наших противников и укротил нашу ярость; свирепым, кровожадным врагом, отжененным силою свыше (а мы называли эту силу игольчатыми ружьями), оказались мы же сами. О, какая тут во всем нескладная путаница! Так думала я, пока мы усаживались пестрой вереницей за роскошно сервированный стол, убранный цветами и пирамидами фруктов в хрустальных вазах. Фамильное серебро, по распоряжение хозяина дома, было также вынуто из-под спуда. Я сидела между видным полковником на "ов" и стройным поручиком на "иц"; Лили – само собою разумеется – рядом со своим женихом; Розу вел светлейший Генрих, а гадкая Лори опять ухитрилась сесть рядом с моим Фридрихом! Конечно, я не стану ревновать к ней более: ведь он – "мой" Фридрих; совсем мой, без остатка.

За столом шел веселый и оживленный разговор. "Пруссаки" очевидно были очень довольны, после всех передряг и лишений походной жизни, вкусно покушать в приятном обществе, а сознание, что минувший поход был для них удачен, естественно приводило их в радужное настроение. Но и мы, побежденные, подавили свою обиду и чувство униженной гордости, стараясь разыгрывать роль любезных хозяев. Моему отцу, вероятно, давалось это не без борьбы, судя по его воззрениям; однако он выказывал образцовую предупредительность. Самым мрачным из нас был Отто. В последнее время он питал такую ненависть к пруссакам, так жадно стремился померяться силой с врагом и выгнать его из пределов Австрии, что, конечно, теперь ему было неприятно с напускной любезностью подавать этому самому врагу соль и перец, вместо того, чтоб пронзить его штыком. Присутствующие тщательно избегали упоминать о войне; мы обращались с иностранцами, как с путешественниками, нечаянно попавшими в наши края; они же сами еще тщательнее обходили в своих разговорах теперешнее положение дел и то обстоятельство, что им, как победителям, можно было самовольно поселиться в нашем замке. Мой юный поручик даже приударил за мною; он "клялся честью", что нигде не чувствовал себя так приятно, как в Австрии, и что у нас в стране (при этом он искоса стрельнул по мне зажигательным взглядом, не хуже чем из игольчатого ружья) встречаются самые прелестные женщины в мире. Не стану отрицать, что я сама немножко кокетничала с красивым сыном Марса, желая доказать Лори Грисбах и ее соседу, что мне при случае не трудно отомстить. Но тот, кто сидел напротив, принял этот вызов так же равнодушно, как равнодушна оставалась я сама в глубине сердца, несмотря на маленькие уловки своей женской хитрости. Действительно, лихому поручику следовало бы направить убийственный огонь своих умильных глаз в сторону прекрасной Лори. Конрад и Лили, в качестве обрученных (таких людей следовало бы сажать за решетку), как будто совершенно случайно обменивались влюбленными взорами, перешептывались, чокались исподтишка своими рюмками и проделывали всякие иные маневры салонных голубков. Тут же, как мне показалось, стала завязываться и третья любовная идиллия. Немецкий принц – Генрих Бог весть который – прилежно беседовал с моей сестрою Розой, и в ее чертах отражалось нескрываемое восхищение.

После обеда мы опять вернулись в гостиную, залитую ярким светом люстры. Дверь на террасу была отворена; я соблазнилась красотою тихой лунной ночи и вышла в сад. Месяц серебрил зеленые лужайки, благоухавшие ароматом скошенной травы, и гладкую поверхность пруда, осыпая ее серебристыми блестками. Неужели это был тот самый месяц, который так недавно осветил перед моими глазами груду гниющих трупов, прислоненных к ограде кладбища, и стаю каркающих хищных птиц, кружившихся над своей лакомой добычей? Неужели в нашей гостиной были те самые люди, – один из прусских офицеров как раз в эту минуту открывал рояль, чтобы сыграть мендельсоновскую песню без слов, – которые недавно рубили саблей направо и налево, раскраивая человеческие черепа?…