Долой оружие!

— Тогда государства не подумают нападать на своих соседей, как теперь соседние помещики не думают делать набегов на наши усадьбы. И как теперь владелец замка не имеет надобности содержать шайки вооруженных слуг…

— Так и государство будущего станет обходиться без регулярного войска? Но куда же тогда денетесь вы, господа подполковники.

— А куда девались рыцари и латники?

Таким образом, у нас опять возник старинный спор и продолжался некоторое время. Я жадно ловила каждое слово Фридриха. Мне было бесконечно отрадно слушать, как он твердо и уверенно отстаивал принцип высшей нравственности. Я восхищалась своим мужем и мысленно дала ему самому почетный титул, которым он в начал, разговора заменил звание дворянина — «благородный человек!»

III 1864-й год

I

Мы пробыли в Вене еще две недели. Однако, для меня святки утратили всякую прелесть. Эта «война в виду», о которой теперь шли толки и в прессе, и в салонах, отравляла мне все. Едва только я вспоминала о чем-нибудь отрадном, что входило в состав моего личного счастья, — а первую роль в нем играло обладание любимым человеком, который с каждым днем становился мне дороже, — как тут же немедленно являлась мысль о непрочности этого блага, о непосредственной опасности, которой угрожала предстоящая война моим счастливым дням. И я не могла наслаждаться настоящим. Конечно, как всегда грозит множество роковых случайностей со стороны сил природы в их внутренних и внешних проявлениях: болезнь, смерть, пожары, наводнения, но мы привыкли о них не думать и живем в сознании сравнительной безопасности. Зачем же люди добровольно навлекают на себя жестокие бедствия, нарочно, с дерзкой отвагой вызывая искусственный колебания и без того предательской зыбкой почвы, на которой построено наше земное счастье? Впрочем, они привыкли смотреть на войну, как на неизбежное естественное зло, ставить ее на одну линию с землетрясением и наводнением, а потому и стараются думать о ней как можно меньше. Но я не могла более разделять этого взгляда. Однажды возникшее у меня сомнение: «должно ли так быть?» этот мучительный вопрос, поднятый и Фридрихом в нашем первом разговоре, вечно тревожил меня, и относительно войны я часто отвечала на него про себя отрицательно. Вместо покорности судьбе, у меня поднималось негодование, и в порыве безысходной тоски я хотела бы крикнуть им всем: «Не делайте этого, не делайте!» Шлезвиг-гольштинское герцогство, датская конституция, да что нам за дело до них? И что нам за печаль, отменены или утверждены «протокольным принцем» постановления 13-го ноября 1803 года? Но все передовые статьи газетных листков и все разговоры вертелись около шлезвиг-гольштинского вопроса, точно это было самое важное, самое необходимое для всех нас и угрожало перевернуть целый Мир, так что другой вопрос: «придется ли нашим мужьям и сыновьям идти под пули?» не мог даже иметь здесь места. Только минутами могла я примириться с таким положением вещей, именно когда передо мною ясно выступало понятие: «долг». Ну да, мы принадлежали к германскому союзу и должны были сообща с союзными немецкими братьями отстоять права угнетенных немцев. Принцип братства, пожалуй, был достаточным стимулом для выполнения этой задачи с помощью грубой силы; значит, с настоящей точки зрения, война необходима. Уцепившись за эту идею, я почувствовала, как боль и досада немножко стихают в моей душе. Если б, однако, я могла предвидеть, что, два года спустя, пресловутая братская любовь между немцами перейдет в непримиримую вражду; что ненависть к пруссакам вспыхнет в Австрии с еще большей силой, чем ненависть к датчанам, — я убедилась бы еще тогда, как убеждена теперь, что доводы, приводимые в оправдание враждебности между народами, не более как пустые фразы, фразы и дипломатическая уловки.

Сильвестров вечер, т. е. канун Нового года, мы проводили опять-таки в доме моего отца. Когда пробило полночь, старик поднялся с заздравным бокалом в руках:

— Выпьем, — торжественно заговорил он, — за то, чтобы поход, предстоящий нам в новорожденном году, покрыл новою славою наше оружие! — Тут я поспешила поставить свой поднятый бокал обратно на стол. — И чтобы судьба пощадила наших близких, — добавил отец.

Только тогда я чокнулась с ним.

— Почему ты не присоединилась к нам при первой половине моего тоста, Марта?

— Потому что относительно всякого похода я могу пожелать только одного: чтобы он не состоялся.

Когда мы с мужем вернулись в гостиницу и прошли к себе в спальню, я бросилась на шею Фридриху.

— Единственный мой! Фридрих, Фридрих!

Он тихо прижал меня к себе.

— Что с тобою? Ты плачешь… и это в новогоднюю ночь! Зачем встречать слезами юный 1864 год, дорогая? Разве ты несчастлива или я оскорбил тебя чем-нибудь?

— Ты? О, нет, нет, — напротив, ты сделал меня слишком, чересчур счастливой, и потому мне страшно.

— Неужели моя Марта суеверна? Уж не думаешь ли ты о зависти богов, которые спешат разбить слишком завидное людское счастье?

— Нет, на него покушаются не боги. Безрассудные люди сами навлекают на себя горе.