Долой стыд

Боже мой, как я виноват. Нужно уметь разделить судьбу тех, кого любишь. Пусть бы и меня столкнули под электричку! (Это был поезд метро.) Я не участвовал в его замыслах, никогда не настаивал на том, чтобы о них что-нибудь знать, я с порога сообщил, что от меня он не получит ничего, кроме спора и возражений, — мы спорили, да, но не как вырабатывающие наилучший план соратники, а скорее: герой и обыватель, с тупым недоверием косящийся на ещё не надломленную волю. (Это кто: Ницше, Шпенглер? Вы должны помнить. Вы были любитель, товарищ майор, признайтесь. Более того, я всегда знал — чувствовал тогда и понимаю до способности формулировать теперь, — что вы избегали об этом говорить не потому, что ваших осуждаемых партией и правительством любимцев знать было не положено. Вы интуитивно догадались, что, хотя — по многим причинам не только прагматического свойства — культурный багаж людям дела необходим, он не должен быть избыточен: ещё один тючок на спину верблюда, ещё одна нетолстая книжка, последняя пушинка, пылинка, стихотворная строчка — и прощай «кто занят дефинициями, тот не ведает судьбы». То есть, конечно же, здравствуй. Я не говорю, что вы когда-либо сидели и хладнокровно высчитывали: Леонтьева ещё можно, Льва Тихомирова уже нет, — но вы умели без всяких высчитываний и даже не подозревая, что это такое говорите, сказать себе «стоп». Ваш интерес к истории был беспримесно прикладной, а нелюбовь к метафизике, включая поэзию, — ненаигранна. Такому ли человеку могло грозить забвение первоглаголов.)

Уметь разделить судьбу и погибнуть.

Однако в чём же я не принял участия?

Вся та история для меня — сплошные белые пятна. Понимаете, товарищ майор, я очень хорошо знал его самого — и почти ничего о его замыслах. Тайное общество, вполне возможно — террористическое; имеющее целью... здесь я ставлю вопросительный знак.

И что значит «террористическое»? Это ваше предположение, товарищ майор, которым вы сбили меня с толку. С чего бы это он обратился к терроризму? В его намерения не входили ни анархия, ни захват власти, ни даже домашний спор с властью наличествующей: он видел её уже не вполне советской, но не мечтал ни сменить, ни очистить по правильным советским лекалам, на что тогда было много охотников.

Мы не зря столько говорили о Леонтьеве. Мы не зря его так любили. У того молодого человека — и вы прекрасно должны помнить — было леонтьевское чувство, что всё летит в тартарары, и то же леонтьевское злое, нетерпеливое и даже радостное — румяный от какого-то полурадостного гнева, да? — стремление поскорее уж провалиться. К этому он, собственно говоря, и готовился: к ужасному концу. К войне.

С кем и на чьей стороне?

(А ведь как раз в это время его чуть было не выкинули из аспирантуры истфака, и вы ходили за него просить. Туше! Вы думали, я не знал? Кстати, ваши курировавшие Клуб коллеги постоянно ходили по редакциям журналов и издательств просить за своих подопечных; Хренков тогда удивлялся, как ловко пристроились люди, пытающиеся прожить за счёт ссор с советской властью. Ох взвалило же Пятое управление на себя обузу.)

С кем и на чьей стороне.

Не знаю с кем. (На всякий случай он ходил в тир.) Ответить на второй вопрос легче: на стороне, которую бы выбрал Леонтьев, то есть в наших условиях — на чьей угодно против демократической западной цивилизации.

(Хочу знать, что сказал бы Константин Николаевич, встав из могилы, про своих драгоценных турок, обряженных в «кургузые европейские пиджачки», и всё, что осталось в мире по части живописного: сомалийских пиратов, футбольных болельщиков и гей-парады. И про Россию. Наше бедное отечество, с эстетической точки зрения никогда не бывшее на высоте своего имиджа империи зла. Что в 1986 году, что сейчас — не думаю, что он ударил бы палец о палец ради такой России. Разве что восточный вопрос? Александр Македонский в пернатом каком-нибудь шлеме и Лоуренс Аравийский в чём-то таком арабском, пёстро-тяжёлом? Да, Сирия бы его взбодрила. С оговорками. Человек, который сказал: «Восхищаться машинами не умею», вряд ли изменит себе ради ВКС РФ.)

Что касается исключения: ничего политического, прислали бумагу из милиции. Это была уже драка номер два, не имевшая бы, возможно, таких последствий, если бы не сошла всем с рук эпическая драка номер один, в которой, как вы помните, вами выбили дверь в той распивочной на Карповке.

А всё иллюминаты.

Хочу подчеркнуть: я признаю за результаты иллюминатского заговора парламентскую демократию, транснациональные корпорации и творчество Дэмиена Хёрста, но не прихожу от них в ужас. Да, это плющ — ядовитый плющ, если хотите; вытеснивший куда более привлекательные формы жизни. Но что с того? Мало ли привлекательного погибло за двести тридцать последних лет.