Долорес Клейборн

Часа так через два меняла я белье на ее кровати, той самой, в которой она потом столько времени пролежала совсем беспомощная. А тогда она у окна сидела и плед вязала и все напевает да напевает. Отопление включено было, но дом еще не прогрелся, – домам этим, хоть они на зиму и утеплены, уж не знаю, сколько времени требуется, чтоб прогреться, – так она в розовую шаль куталась. К тому времени с запада ветер задул, и дождь хлестал по стеклам рядом с ней, будто в них песок пригоршнями швыряли. А я как взгляну на окно, так вижу: в гараже свет горит – значит, красавчик рассиживает у себя в комнате, точно мышь в сыре.

Я как раз простыню под матрас подворачивала – чтоб Вера Донован да спала на простынях, у которых углы по матрасу как чехол зашиты? Еще чего! Уж очень было бы просто постель застилать. Подворачиваю и ни про Джо, ни про детей отчего-то не думаю. И тут у меня начинает трястись нижняя губа. Прекрати, говорю я себе. Сию же минуту прекрати. А она не прекращает. Тут и верхняя принялась чечетку отбивать. Глаза слезами налились, ноги подкосились, села я на кровать и заплакала.

Да нет же, нет.

Уж раз я всю правду рассказать решила, так чего по мелочам врать? Я ведь не просто плакала, а передник на лицо набросила, да как завою в голос. От всех этих моих мыслей я измучилась и вконец запуталась. А сколько недель уже толком не спала? И ну совсем не понимала, что мне дальше делать. А в голове сверлит: а ведь не так, Долорес, а ведь ты все-таки о Джо и детях думала. Так оно и было, конечно. До того дошло, что я больше ни о чем думать не могла, потому-то я и разревелась.

Уж не знаю, сколько я плакала, знаю только, что, когда перестала, лицо у меня все соплями было вымазано, нос заложило, и я еле дышала, будто вперегонки бегала. И боюсь передник с лица скинуть: Вера-то, конечно, скажет: «Ну и спектакль, Долорес! В пятницу получишь расчет. Кенопенски… Это фамилия красавчика была, Энди, я только сейчас вспомнила… выдаст тебе конверт с деньгами». Это бы в ее духе было. Да только в ее духе что угодно быть могло. С Верой никогда угадать нельзя было, даже в те дни, до того, как мозги у нее совсем раскисли.

Когда я наконец передник с лица сдернула, гляжу: она сидит себе с вязаньем у окна и смотрит на меня, будто я муха какая-то новая и интересная. Помню, как у нее по лбу и щеке ползли тени от дождя, стекавшего по стеклам.

– Долорес, – говорит она, – пожалуйста, скажи, неужто ты снова позволила, чтобы подлец, с которым ты живешь, опять тебя обработал?

Сначала я даже не поняла, о чем она. Когда она сказала «обработал», мне сразу вспомнился вечер, когда Джо меня поленом ударил, а я его потом сливочником. Но тут до меня дошло, и я захихикала. И уже хохочу во весь голос, как ревела, и тоже остановиться не могу. Понимаю, что больше от ужаса – чтоб опять от Джо забеременеть, хуже и придумать было нельзя, а что мы с ним больше не занимались тем, отчего дети родятся, ничего не меняло, – но все едино, не могу перестать.

Вера посмотрела на меня еще секунду-другую, а потом опять взялась за вязание, будто ничего и не было. Даже снова напевать принялась. Будто для нее самое привычное дело, что прислуга сидит на ее незастеленной постели и воет, как волк на луну. Если так, то в Балтиморе прислуга у Донованов была – поискать.

Ну, тут смех опять перешел в слезы, как дождь вдруг ненадолго переходит в снег во время зимних шквалов, если ветер повернет. Наконец они прекратились, и я просто сидела на ее кровати, обессиленная совсем, да и стыдно мне было… Но и очистилась я словно бы.

– Прошу у вас прощения, миссис Донован, – говорю. – Правда.

– Вера, – говорит она.

– Извините? – переспрашиваю я.

– Вера, – повторяет она. – Я требую, чтоб все женщины, которые закатывают у меня в спальне истерики, называли меня после этого Верой.

– Просто не знаю, что на меня нашло, – сказала я.

– О? – говорит она. – А по-моему, очень хорошо знаешь. Умойся, Долорес, а то лицо у тебя такое, будто ты его в пюре из шпината вымазала. Можешь воспользоваться моей ванной.

Я пошла туда умыться и оставалась там очень долго: по правде сказать, мне страшновато было выйти. О том, что она меня уволит, я думать перестала сразу, как она велела мне называть ее Верой, а не миссис Донован, – с теми, кого хотят выставить вон через пять минут, так не обходятся, – но я не знала, что она устроит. Она ведь бывала очень злой, скажу я вам; если вы до сих пор из моего рассказа этого не сообразили, значит, я зря время теряла. Она умела очень здорово хлестнуть, когда и куда ей взбредало в голову. Наотмашь била.

– Ты не утонула, Долорес? – окликнула она, и тут уж тянуть нельзя было. Я завернула кран, утерлась и вернулась к ней в спальню. И опять начала извиняться, но она только отмахнулась, но по-прежнему смотрит на меня, как на невиданную муху.

– Знаешь, ты меня до того удивила, что я чуть в штаны не наложила, – говорит она. – Столько лет я тебя знаю, но не представляла, что ты умеешь плакать. Даже начала думать, что ты каменная.

Я что-то пробормотала, что сплю плохо.