Долорес Клейборн

По-моему, звуки, которые я вот так слышу, – это почти то же, что видела Вера, когда кричала про провода в углу или мусорных кроликов под кроватью. Бывали случаи – особенно как она совсем сдавать стала, – когда я забиралась к ней в постель, и обнимала ее, и думала про звук от камня, и закрывала глаза и видела – фарфоровая тарелка ударяется о кирпич и разлетается на мелкие кусочки. Чуть увижу это, обниму ее, будто сестру, будто она – это я сама. Лежим в одной кровати, каждая со своим страхом, да и задремлем вместе – я до нее мусорных кроликов не допускаю, а она звук бьющейся тарелки мне услышать не дает. А иногда, засыпая, я думала: «Вот, значит, как. Вот, значит, как ты платишь за то, что стерва. И без толку повторять, будто не была бы ты стервой, так не платила бы, потому как мир и жизнь иногда делают тебя стервой, не спрашиваясь. Когда снаружи жуть и темнота, а внутри только ты, чтоб свет зажечь и оберегать его, то приходится быть стервой. Никуда не денешься. Но зато платишь! Как платишь!»

Энди, как насчет еще глоточка из твоей бутылочки? Я ни слова никому не скажу.

Спасибо. Спасибо и тебе, Нэнси Баннистер, что терпишь такую болтливую старуху вроде меня. И как у тебя пальцы не отвалились!

Еще держатся, говоришь? Вот и хорошо. И потерпи еще немножко. Я знаю, что кружным путем к делу подбираюсь, но, думается, наконец я добралась до того, про что вам по-настоящему услышать хочется. И хорошо. Час-то поздний, и я устала. Я всю свою жизнь работала, а не помню, чтоб хоть раз уставала, как сейчас.

Вчера утром я белье вешала – будто шесть лет прошло, а было-то вчера! – и у Веры ясный день выдался. Вот почему все так неожиданно получилось и почему я совсем растерялась. Ну тут и другая причина нашлась бы. В ясные дни она иногда вела себя как последняя стерва, но тут в первый и в последний раз она совсем рехнулась.

Значит, я в боковом дворике белье вешаю, а она наверху в кресле следит за мной, как ей нравилось. Ну и кричит: «Шесть защипок, Долорес! Шесть защипок на каждую простыню! И не вздумай четырьмя обойтись, я все вижу!»

– Да, – говорю. – Знаю, и тебе только одного не хватает: чтоб сейчас мороз ударил да заштормило.

– Что-что? – кричит она. – Что ты сказала, Долорес Клейборн?

– Сказала, что кто-то свой огород унавоживает, – отвечаю, – потому как уж очень завоняло.

– Ты что-то много себе позволяешь, Долорес! – кричит она надтреснутым, дрожащим своим голосом.

Ну совсем так, как в дни, когда к ней на чердак вдруг солнышко заглянет. Я понимала, что попозже она может опять за свои штучки приняться, но это меня не заботило – в ту минуту я даже рада была услышать, что она говорит, ну совсем нормально. Правду сказать, будто все прежним стало. Ведь последние три-четыре месяца она бревном была, вот и приятно было, что вернулась прежняя Вера, то есть настолько, насколько она вообще могла вернуться, понимаете?

– Вот уж нет, Вера! – кричу ей в ответ. – Не то б я себе позволила давным-давно бросить работать у вас.

Я думала, она еще чего-нибудь завопит, только нет. Ну я все развешиваю ее простыни, да ее пеленки, да ее полотенца и все прочее. А потом, хоть в корзине еще хватало, я вдруг остановилась. Мне скверно стало. Почему да с чего – не знаю, скверно, и все тут. И странная такая мысль в голове: «У этой девочки беда… У той, что я в день затмения видела, у той, что меня видела. Она теперь выросла, она ж почти Селене ровесница, но беда у нее страшная».

Я обернулась и посмотрела вверх – так и думала, что сейчас увижу, какой эта девочка в красно-желтом платьице с алой помадой на губах теперь стала. Но я никого не увидела, а этого быть не могло. Потому не могло, что там же Вера должна была сидеть, через подоконник перевешиваться – проверять, сколько защипок на простыне. Но ее там не было, и я понять не могла, как же так: я ж сама ее в кресло посадила, а когда поставила у окна по ее вкусу, сразу тормоз закрепила.

И тут слышу ее крик:

– До-лоррррр-ииссс!

Меня, Энди, прямо мороз по коже пробрал! Будто Джо вернулся. Я прямо к месту приросла. Тут она опять закричала, и я разобралась, что это она, а не он.

– До-лоррр-ииссс! Мусорные кролики! Со всех сторон! О Господи! О Господи! До-лоррр-ииссс, помоги! Помоги мне!

Я повернулась, чтоб бежать в дом, споткнулась о чертову корзину и запуталась в повешенных простынях. Никак выпутаться не могу, прямо будто у них руки выросли, чтоб задушить меня или просто никуда не пускать. Я барахтаюсь в них, а Вера все кричит, и вспоминается мне тот сон – голова из пыли с длинными пылевыми зубами. Только теперь у нее лицо Джо и глаза темные, пустые, будто кто-то вогнал два куска угля в клуб пыли и они в нем повисли.

– Долорес… побыстрей, да побыстрей же! Побыстрей! Мусорные кролики! МУСОРНЫЕ КРОЛИКИ СО ВСЕХ СТОРОН!

А потом она просто визжать стала. Страшно это. Даже вообразить невозможно, чтоб жирная старая стерва вроде Веры Донован могла визжать так громко. Прямо пожар, наводнение и конец света – все разом.