Долорес Клейборн

Но этого чувства хватило только, чтобы дойти от машины до дверей дома. В них торчала записка. Просто белый листок бумаги, вырванный из блокнота, который некоторые мужчины носят в заднем кармане брюк. «ТЕБЕ НЕ УДАСТСЯ СНОВА ВЫЙТИ СУХОЙ ИЗ ВОДЫ» — было написано в записке. И все. Черт, но этого было достаточно, правда?

Я вошла в дом и с треском распахнула окна в кухне, чтобы выветрить затхлый запах. Я ненавижу этот запах, кажется, теперь в доме пахнет так постоянно, несмотря на то что я ежедневно проветриваю комнаты. И это не только потому, что живу в основном у Веры — или жила, — ну, конечно же, частично и из-за этого тоже; но прежде всего потому, что дом мертв… так же мертв, как Джо и Малыш Пит.

У домов есть своя собственная жизнь, которую они получают от людей, живущих в них; я действительно так считаю. Наш маленький одноэтажный домишко пережил смерть Джо и отъезд двух старших детей на учебу; Селена уехала учиться в Вассар, получив полную стипендию (ее часть денег на обучение, о которых я так волновалась, ушла на покупку одежды и учебников), а Джо-младший поступил в университет в Ороно. Дом выжил даже после известия о том, что Малыш Пит погиб при взрыве казармы в Сайгоне. Это случилось почти сразу после его приезда туда и меньше чем за два месяца до окончания всей этой заварухи. Я видела по телевизору, стоящему в гостиной Веры, как последние вертолеты поднимались в небо над зданием посольства, и плакала, плакала. Я могла сделать это, не боясь того, что она может сказать, потому что в тот день Вера отправилась в Бостон на вечеринку.

Но после похорон Малыша Пита жизнь стала уходить из этого дома; после того как из дома ушли соболезнующие и мы остались втроем — я, Селена и Джо-младший, — мы как бы оказались одни во всем мире. Джо-младший говорил о политике. Он получил работу в городском управлении Мачиаса — не так уж и плохо для юнца, в чьем дипломе об окончании колледжа еще не высохли чернила, — и он подумывал о работе в законодательном органе штата через год-другой.

Селена немного рассказала о курсах, которые она вела в Олбани Джуниор Колледже — это было еще до того, как она перебралась в Нью-Йорк и стала писать для журналов, — а потом и она замолчала. Мы с ней убирали тарелки со стола, и вдруг я почувствовала себя неуютно. Резко обернувшись, я поймала на себе ее потемневший взгляд. Могу сказать вам, что я прочла ее мысли, — видите ли, родители иногда могут читать мысли своих детей, — но дело в том, что в этом не было никакой необходимости; я знала, о чем она думает, я знала, что эта мысль никогда не покидает ее. В ее глазах я прочла те же самые вопросы, что и двенадцать лет назад, когда она разыскала меня в огороде среди бобов и артишоков: «Ты сделала что-нибудь с ним?», и «Это моя вина?», и «Сколько мне еще расплачиваться за это?»

Я подошла к ней, Энди, и обняла ее. Она обняла меня в ответ, но тело ее было напряженным и твердым, как кочерга, и именно тогда я почувствовала, что жизнь ушла из дома. Это ощущалось, как последний вздох умирающего человека. Мне кажется, Селена тоже почувствовала это. Но только не Джо-младший; он до сих пор помещает фотографии нашего дома на предвыборных листовках — это напоминает, что он выходец из простой семьи, и я, заметила, что избирателям это нравится, — да, он так никогда и не почувствовал, что дом умер, потому что никогда по-настоящему не любил его. За что же ему было любить его? Для Джо-младшего этот дом был местом, куда он возвращался из школы, местом, где его отец издевался над ним и называл книжным червем-слюнтяем. Камберленд-холл — студенческое общежитие, где он жил, обучаясь в университете, стал для него более домом, чем семейное гнездо на Ист-лейн.

Однако это было домом для меня и Селены. Мне кажется, моя малышка продолжала жить в нем и после того, как стряхнула пыль Литл-Толла со своих ног; мне кажется, она живет здесь в своих воспоминаниях… в своем сердце… в своих снах. В своих кошмарах.

Этот затхлый запах — вы уже не можете избавиться от него, раз уж он появился в вашем доме.

Как-то я седа перед одним из раскрытых окон подышать свежим морским воздухом, когда у меня возникло какое-то странное чувство: я решила, что должна закрыть дверь. Парадное закрылось очень легко, но вот задвижка у задней двери была настолько неподатлива, что мне пришлось смазать ее машинным маслом. Наконец задвижка поддалась, и я поняла причину такого упрямства: обыкновенная ржавчина. Иногда я проводила пять-шесть дней подряд в доме Веры, но все же не могла припомнить, чтобы когда-нибудь у меня возникали проблемы с замками.

От одной мысли об этом мне стало дурно. Я пошла в спальню и прилегла, положив подушку на голову, как делала еще совсем маленькой девочкой, когда меня отсылали спать раньше времени за плохое поведение. Я плакала, плакала, плакала. Я бы никогда не поверила, что во мне столько слез. Я оплакивала Веру, Селену и Малыша Пита; мне кажется, я даже плакала о Джо. Но в основном я плакала из-за себя. Я плакала, пока у меня не заложило нос и не закололо в боку. Потом я заснула.