Долорес Клэйборн

А Селена тем временем рассказывала свою историю, с начала до конца. Я ни разу не прервала ее, и, конечно, все началось именно с той ночи, когда она увидела, как он сидит, держась за кровоточащее ухо, а я стою над ним с топором, будто и вправду собираюсь отрезать ему голову. Я ведь хотела только остановить его, Энди, и рискнула своей жизнью, но ничего этого она не видела. Она увидела только то, что говорило в его пользу. Дорога в ад вымощена благими намерениями, это так, и я знаю это по своему горькому опыту. Не знаю только, почему — почему желание добра так часто ведет ко злу. Думаю, для этого нужна голова поумнее моей.

Я не хочу пересказывать тут всю эту историю, не только из-за Селены, но и потому, что она слишком долгая и противная. Но я скажу, что она выдала сначала. Я никогда не забуду это, потому что это лишний раз подтверждает, как по-разному выглядят вещи со стороны и изнутри.

«Он был такой несчастный, — сказала она. — Из глаз его текли слезы, и пальцы были в крови, и он выглядел очень несчастным. Я ненавидела тебя не за его кровь, а за этот взгляд, и дала себе слово как-то возместить ему это. Перед сном я стала на колени и стала молиться, чтобы Бог не позволил тебе ударить его еще раз. Я обещала сделать для него все, только бы он не был таким несчастным».

Вы хотели бы услышать такое от своей дочки, когда знаете, в чем действительно дело? А, Энди? Фрэнк? А ты, Нэнси Бэннистер из Кеннебанка? Знаю, что не хотели, и упаси вас Бог от такого.

Она начала ухаживать за ним — сидела рядом, когда он возился во дворе с машиной, и у телевизора, и слушала его обычный бред о политике — о том, что Кеннеди развел везде евреев и католиков, что комми на юге хотят пустить негров в школы и рестораны, и скоро вся страна встанет на уши. Она слушала и смеялась его шуткам, и клала ему в рот попкорн, когда руки у него были в масле. Конечно, он не упустил такой возможности. Сначала он только настраивал ее против меня, рассказывая, какая я плохая и как я испортила ему жизнь.

А в конце весны 62-го он начал вести себя с ней не по-отцовски. Сперва он легонько поглаживал ее по ноге, когда они сидели на диване, а я зачем-нибудь выходила из комнаты, или шлепал по заднице, когда она приносила ему пиво в гараж. С этого все началось, а дальше было хуже. К середине июля бедная Селена уже боялась его не меньше, чем до этого меня. И ко времени, когда я наконец выудила из нее правду, он сделал с ней почти все, что мужчина может сделать с женщиной… и запугал ее так, что она сказать ничего не смела.

Я думаю, он начал приставать к ней напрямую перед Днем Труда, когда Джо-младший и Маленький Пит почти не появлялись дома, а я работала по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в день. И когда никого не было дома, Джо шел к ней, тискал, просил поцеловать его или потрогать в «особых местах» (так он говорил) и объяснял, что мужчине это обязательно нужно, а я отказываю ему в этом, поэтому он вынужден просить ее. Если же она расскажет мне, говорил он, то я могу убить их обоих, и напоминал ей про кувшин и про топор. Он говорил ей, какая я вздорная, злая стерва, и как ему приходилось это терпеть, потому что мужчине нужно это. Он вдалбливал ей все эти вещи, пока она едва не свихнулась. Он…

Что, Фрэнк?

Да, он работал, но эта работа не очень-то мешала ему приставать к родной дочери. Он помогал дачникам по хозяйству, сторожил два дома (надеюсь, их хозяева хорошо следили за своим имуществом), рыбаки иногда звали его на лов, когда не хватало рук, и, конечно, он занимался своими машинами. Одним словом, он делал то же, что многие мужчины на острове (а то и меньше), — подтолкни тут, потяни там. С такой работой можно было легко распоряжаться своим временем, и Джо тем летом распоряжался им так, чтобы оказаться возле Селены, как только меня не будет дома.

Понимаете, что я пытаюсь вам объяснить? Что он пытался влезть ей не только под юбку, но и в душу! Это видение меня с топором, нависшей над ним, давило ее, как кошмар, и он умело это использовал. Когда он понял, что этого недостаточно, чтобы ее завоевать, он удовольствовался запугиванием. Он снова и снова говорил ей, что я выкину ее из дома, если не хуже, если узнаю, что они делают.

Они! Вам понятно?

Она говорила, что ей не хочется, а он убеждал ее, что останавливаться поздно, что она распалила его, а из-за этого и случаются изнасилования, как знают все женщины (должно быть, и такая вздорная стерва с топором, как я). Джо обещал, что он ничего не скажет, пока она ничего не скажет. «Но пойми, детка, — добавлял он, — как только что-нибудь станет известно, так выплывет и все остальное».

Она не знала, что значит «все», и не понимала, почему, если она приносила ему стакан лимонада и рассказывала про нового щенка Лори Лэнгилл, он вдруг совал ей руку между ног и начинал там щупать и тискать, но была убеждена, что делает что-то, что заставляет его так нехорошо поступать, и что она сама виновата. Это было хуже всего — не страх, а сознание вины.