Дом 4, корпус «Б»

Бригадир махнул рукой с ножом в сторону старой серой молотилки — привод, движок, прицепы с овсяными снопами, длинная и высокая, почти уже завершенная скирда соломы. Рука описала большой веселый полукруг, все вместилось в него — элеватор, три пары лошадей, неподалеку — медленно бьющий мотором трактор, а дальше — белые строения: коровник, свиноферма, старый просторный амбар, единственно, что осталось после арендаторов еще с прошлого века.

— Все с обмолотом возимся, — сказал бригадир. — Ну да ведь и везде так. Куда ни глянь, всюду машины гудят. Ничего не поделаешь — лето неблагоприятное, непогожее. Дождей много, холодно. Но это мы уже сверх плана молотим, поставки-то выполнили, — весело прибавил он, прожевал, отрезал колбасы, хлеба, разрезал помидор, стал жевать. — А вы почему отказываетесь? Смотрите — мы все едим, завтракаем, а вы только слюнки глотаете. — Он снова описал рукой дугу, объявшую старых мужчин, женщин и одну девушку, Эву, — всех, кто сидел под скирдой. — Значит, не будете?

— Нет.

— Почему?

Тера Бакайова улыбнулась, проглотила слюну.

— Право, поешьте…

— Нет-нет, спасибо. Я уже поела, и колбаса для меня тяжеловата. А помидоры я еще не ела, боюсь, плохо мне от них будет. Не привыкла я…

(Скорее длинная, чем стройная, художница Тера Бакайова, дочь пани Юлии Бакайовой из корпуса 4 «Б», в то лето, быть может, меньше прочих жильцов появлялась дома: ей удалось убедить мать, что не может она творчески работать в этой жуткой клетке без воздуха, без простора, что ей необходимо выезжать на природу.) Она посмотрела на прицепы, нагруженные снопами, на солому под элеватором.

— Какой красивый овес, чудесный желто-коричневый оттенок… Вам нравится, правда? — спросила она бригадира.

— Гм… Вижу, здорово вы в этом разбираетесь, — усмехнулся тот. — Овес должен быть белый как творог, но таким он редко бывает. Для этого нужно погожее, сухое лето, овес должен хорошенько просохнуть. Капризный он, овес, да… Любит оститься.

— Что он любит?

— Оститься.

Женщины под скирдой захихикали.

— Ну, так уж у нас говорится — «оститься», и даже, случается, в сухую погоду. А уж в такое лето…

— Вот как?

— Точно.

— Я не знала…

— Зерно не должно быть темным, — сказал бригадир и, влажно прожевав, почмокал губами. — Говорю, оно должно быть как творог белое, особенно ячмень, овес…

Тера Бакайова вытащила блокнот, ручку.

— Это зачем?

— Позвольте, запишу…

— Вы легко запомните, что овес любит оститься, вам бы другое взять на заметку. Известно, коли зерно влажное, оно меняет цвет, но и качество тоже. Потому и говорю, неблагоприятное нынче лето, завидует нам, — нам бы давно обмолотить да и за другое приняться, дел-то хватает, и зерно могли бы сдать получше. Так-то.

Он ел, стоя неподалеку от серой молотилки, на размокшей земле, усыпанной половой, его темно-синий комбинезон был в пыли и грязных пятнах, на голове темно-синий берет, к берету пристало несколько овсяных шелушинок, похожих на крошечные лодочки.

— А где же дети?

— Дети? Какие дети?

— Ну, мальчишки…

— Они-то зачем?..

— Да ведь говорят — в молотьбу детишки прибегают смотреть, резвятся — такая яркая картинка…

— Да что вы! — Бригадир взмахнул рукой, в которой держал и нож и хлеб. — Ребятишкам давно неинтересно. Им теперь ракетодромы подавай… Старая машина что дохлая скотина, чего тут смотреть? Мы еще молотим, пока она кое-как скрипит, а там и в утиль. Получим новую, получше, посовременнее — да у нас уже есть такие, вот будет лето посуше, еще комбайн пустим…

Разговор продолжался.

— Значит, комбайн пустите?

— Ага!

Художница Тера Бакайова оглядела молотильщиков — те сидели под скирдой, ели, у некоторых мужчин на загорелых лицах инеем белела щетина, медленно, осторожно двигались беззубые челюсти и скромно, отрешенно как-то глядели некогда живые глаза.

С недальних холмов, рисовавшихся четко и чисто — до них, казалось, рукой дотянешься, — задувал свежий ветер, ворошил снопы, поднимал на скирде клочья коричневой соломы, придавая им форму больших вееров, временами они смахивали на куриные, ветром взъерошенные хвосты. Высоко под холодно-голубым небом ветром сносило ласточек, сносило сарыча над синими холмами, сарыч боролся с ветром, хотел удержаться над добычей.

Молотильщики кончили завтракать.

Покончил с едой и бригадир. Тера Бакайова дала ему прикурить от импортной зажигалки, он затянулся раз-другой, потом громко, весело крикнул:

— Ну, поехали!

Запустил мотор, зажужжала серая молотилка. Бригадир влез на нее, стал на площадку под барабаном, с ним вместе влезла пожилая женщина с большим кухонным ножом — и работа завертелась. Молотилка — широкая, прожорливая скотина, снопы так и проскальзывают ей в пасть, она глотает их без усилий, в мешки потоком сыплется потемневшее зерно, влажное и мягкое. Бригадир на минуту прервал работу, надел мотоциклетные очки, на руки натянул грубые, коричневой парусины рукавицы, и пошло дальше… Только поискал взглядом — куда подевалась одноглазая.