Дом

- Святой был человек, - сняв черную шляпу, перекрестится тот. — И за что распяли?

- Не без твоей помощи! — побледнев, обернется к нему Яков, едва преодолевая страх.

- Помилуйте! — вскинет руки сатана. — Вы и без меня отлично управились.

- Не выкручивайся, - будет стоять на своём Яков. — Без тебя ни одна подлость на земле не обходится, недаром тебя Господь в бездну низринул.

- Господь? Ты, верно, думаешь, мы разыгрываем партию за твою бессмертную душу?

- А как же, вы как жизнь и смерть, - упрямо подтвердит Яков, потому что не сможет придумать ничего другого.

- Так жизнь и смерть работают в две руки: первая подминает, вторая прибирает, - с хохотом перебьёт его Люцифер. — Ты ещё не понял? Бог и дьявол сидят по одну сторону доски…

Глухо зазвонит колокол, и Яков Кац проснётся в холодном поту, будет долго лежать в постели, перебирая в памяти слова сатаны, а потом вдруг, коротко рассмеявшись, рывком скинет с себя одеяло и со стоической отрешённостью залезет под ледяной душ. Но всё это случится через несколько лет. А пока, уничтожив записки, которые сочинял для Александры Мартемьяновны, Яков Кац с математической выверенностью провёл всех, в том числе, и себя, но обмануть Луку ему не удалось, и в домовую книгу он попал как убийца приёмной матери. То, что «приёмыш» довёл до смерти его мать, Луку не трогало, глядя на грубо струганный гроб, на жёлтое восковое лицо, приподнятое маленькой подушечкой, он думал, как опишет похороны в домовой книге, вычеркнув из неё ещё одного старейшего жильца, совершенно забыв, кем приходится ему покойная. Александра Мартемьяновна была из тех женщин, которые строят мир вокруг своего безумия, вписывая в него окружающих, вставляя их камнями в свою мозаику. Она утаскивала за границы своего сумасшествия, осью которого было чёрствое, покрытое коростой сердце, расселяя по его тёмным подвалам, подчиняла своей воле. Все попадали под её влияние, пряталось ли оно под личиной очарования, когда Саша Чирина только начинала свой путь, или было неприкрытым давлением, когда Александра Мартемьяновна вышла на финишную прямую. Попадали все, кроме Луки. Из двух сумасшедших побеждает тот, кто безумнее. Посвятив себя настоящему, Лука все обиды оставил в прошлом, которое ненавидел, и всюду, где мог, подчищал его следы, избавляясь от его свидетелей. И оттого с тайным сладострастием вымарал из домовой книги имя матери. Уличать Якова Лука не собирался, в его расчёты не входило ссориться с Исмаилом Кац. При его посредничестве Исмаил уже продал свои квартиры заокеанской пищевой компании, которая разместила в них сотрудников, и теперь речь зашла о расселении всего дома. Все эти годы Лука оставался аскетом, имея в распоряжении жилой фонд семьи Кац, обитал в той же самой тесной кладовке, куда его, договорившись с Нестором, запихнула мать. В отместку за помощь он превратил Нестора в её любовника, да так и оставил, когда мать в домовой книге стала Александром Мартемьяновичем Чирина, сутулым мужчиной с длинными, плоским ногтями. Деловая активность Луки не имела ничего общего с корыстью, движущие им мотивы были личными, он хотел расплатиться с прошлым и по-своему видел будущее дома, которое приближал всеми силами. Лица в кирпичном здании менялись, так что Лука не успевал их запоминать, но долго смеялся, когда в третий подъезд въехали Иванов, Петров, Сидоров. Они оказались и на одном этаже, поначалу одалживаясь солью и спичками, а, когда узнали фамилии, сдружились. «Неспроста это», — качали они головами. Но потом привыкли. И звали друг друга: Иваныч, Петрович, Сидорыч. Дни коротали порознь, а вечерами собирались у Иванова, который был в разводе и жил один. Петров и Сидоров тоже разошлись, но делили площадь с бывшими жёнами. Жизнь на пятом десятке не поправишь, одна радость — есть куда пойти. Зиму встретили у Иванова — пили третьи сутки, спали вповалку на огромной двуспальной кровати, кидали на пальцах, кому бежать в «24 часа».

Застолье было в разгаре: консервы прикрывали на скатерти жирные пятна, под столом звякали пустые бутылки.

— А всё же здорово, что так сложилось! — в который раз говорил Иванов, поднимая стакан за мужскую дружбу.

— Перст судьбы, — откликался Петров.

— На чудесах мир держится, — подводил черту Сидоров.

Он носил короткий пиджак, и, когда измерял стакан мелкими глотками, у него задирался рукав, обнажая на запястье наколку. В молодости он отбывал срок, говорил, по глупости, и теперь часто заводил разговор про лагеря. Петров был инженером, Иванов — учителем. В юности у каждого свой круг, который к старости сужается до лестничной клетки. Да и работа осталась в прошлом, перебивались, чем попало.

— Такие времена, — вздыхал один. Остальные кивали. И снова ругали жизнь, которую донашивали, как старую рубашку.

Когда живёшь бок о бок, жена не становится бывшей — Петрову и Сидорову дома закатывали истерики.

— Завидуют, — с мстительной интонацией замечал Петров.

— А твоя мою ненавидит, — добавлял Сидоров.

— Бабы всех ненавидят, — вспоминал свою Иванов.