Дом

− Вот Савелий Тяхт не покидал чулана — и правильно делал! Выбраться за канал? За горизонт? А что там можно увидеть? Исаака Кац за океан увезли, а чем кончил? Если счастья нет рядом — нигде не найдёшь!

− Внутри, − поправил Прохор, уплетая за обе щеки галушки в сметане. И Нестор опять подумал, что не ошибся в нём.

− Ты приходи, − сказал он на прощанье, − мне нравится этот треск.

− Какой? — удивился Прохор.

− Ну, когда едят так, чтобы за ушами трещало.

Как и для Савелия Тяхта, внешний мир для Нестора ограничивал дом, который, слившись с ним, стал уже его внутренним миром, где он изучил всё до мелочей: стуки, скрипы, выщербленные ступеньки, грохот железных дверей, у каждой — свой, знал в лицо всех старожилов, легко находил с ними общий язык, ориентируясь с помощью своей запредельной интуиции в человеческих страстях, как рыба, раздвигающая их водоросли, чтобы плыть к заветной цели: устроить свою маленькую вселенную, противопоставив её злому искривлённому пространству, маячившему на горизонте. С этой целью он отсекал в своей оранжерее всё лишнее, как садовник — засохшие ветки, уподобляясь Богу, недаром создавшему его по Своему образу и подобию. Савелий Тяхт, беспомощный созерцатель, как инвалид, которого выгуливали в коляске, оставался ему глубоко чужд: его натура жаждала деятельности, которую он отождествлял с добродетелью. И в этой деятельности он видел миссию домоуправа. А с некоторых пор ему, как и Савелию Тяхту, не покидавшему дом, стало казаться, что за его пределами зияет бесплодная, всепоглощающая пустота, которая, как Харибда, с открытой пастью стережёт каждый шаг, мечтая растоптать и пожрать жильцов. Нестор хотел поделиться этими ощущениями с батюшкой Никодимом, но всё откладывал, боясь, что, не встретив понимания, получит совет не выделять свою вселенную во Вселенной Творца. Полагая, что семинария заставит Антипа повторять заученные истины, сделав догматиком, о. Мануил ошибся: став батюшкой, тот не утратил былой искренности и свободомыслия. После семинарии его постригли в монахи, но он пришёл в монастырь со своим уставом, и от него быстро избавились, направив по месту жительства — служить в хорошо известную ему церковь. Собрав за ушами волосы в «конский хвост», батюшка Никодим облачался дома в рваный халат, был до дерзости смел, позволяя лексику, далекую от богословской.

− Прогресс? Дали волшебную палочку, а мы ею − по голове! − развалившись в кресле, проповедовал он зашедшему в гости Нестору. — Раньше ходили на угол к близняшкам, а теперь мастурбируют под интернетовское порно. А жёны? Заглядывали в чужие постели, как в кастрюли на коммунальной кухне, судачили по углам, а теперь молча пялятся в глянцевые журналы, как в замочную скважину. Лучшие умы бьются, как интереснее показать трусы! Раньше их только жена видела, а теперь — весь белый свет.

«И род приходит, и род уходит, − закинув ногу на ногу, думал Нестор. — Из поколения в поколение всё повторяется, точно в калейдоскопе, с той только разницей, что при каждом повороте изнашивается зрительная труба».

− Я телевизор не смотрю, − заметил он вслух.

− И я, признаться, в дерьме не купаюсь, − ехидно парировал Антип. — Но дом-то весь в тарелках! Нет, прогресс как раковая опухоль, которую не остановить! Мы его недостойны, и когда-нибудь это всё плохо кончится. — Он плотнее запахнул халат, прикрывая дырки. — Посади обезьяну за руль — до первого столба! А власть? Раньше дубина правила, теперь — бумажки.

− Бумажки? — встрепенулся Нестор.

− Ну да, купюры, векселя. Удобно! За дубину-то видно, кто держится, а так — счастливое неведение. — Он сердито фыркнул — И весь прогресс! А другого мы не достойны.

− И как ты с такими мыслями служишь?

Антип преобразился, грозно надвинувшись, превратился в батюшку Никодима, в его взгляде засквозила семинария:

− А вот так!

Нестор со смехом отпрянул. Но, поддерживая беседу, он думал о своём. В последнее время его всё чаще посещали призраки: вот идёт Ираклий Голубень, одной рукой держит трубку, а другой, будто Христос, изгоняющий торгующих из храма, вырывает книги в мягком переплёте: «Поберегите свою бедную голову! − говорит он с присущим ему при жизни артистизмом и, переворачивая обложкой с фотографией автора, иронично кривится: − А что ты сделал для искусства?», за ним, как за дымящимся паровозом, бредут Дементий Рябохлыст и Викентий Хлебокляч, горячо споря на ходу: «Это я впал в детство? А бизнесом заниматься − разве не диагноз?», а замыкает процессию Изольда, которая, прихрамывая, тащит на верёвке слепого Савелия Тяхта.

− Ты не прозрел? − удивляется Нестор.

− А разве зрячие счастливее? − кривится Савелий Тяхт, и Нестор видит, как за ним вприпрыжку бежит маленький зелёный человечек.