Дом

Лука испытывал глубокое презрение к прошлому и всему, что с ним было связано, он поклонялся только настоящему, принося ему в жертву то, что Нестор и Савелий Тяхт считали исторической истиной. «Пожил — и хватит!» − вычёркивал он из домовой книги жильцов, которым, по его мнению, не было там места. Наслаждаясь властью, он распоряжался их жизнями, будто они сосредоточены у него под рукой. Для него эти жильцы, умершие задолго до его рождения, ещё жили на бумаге, которая оставалась последней нитью, связывающей их с миром, и которую он безжалостно перерезал.

Кто построил дом? Для кого? Дом, который построил в книгах Лука, был прочнее, он — на века, потому что для каждого века — свой. Дом на песке, он разрушался, чтобы снова восстать. Лука смотрел на книги, населённые его вымыслами, и видел дом, в котором, примерив множество имён, потерял себя.

Как раньше при адвокате Соломоне Рубинчике все помешались на судопроизводстве, заводя друг на друга дела, теперь сходили с ума от фотографирования. Жильцы обедали, играли свадьбы, занимались любовью словно для того, чтобы выставить потом фото в Интернете. Эта жизнь на камеру, которой заражали телевизионные «звёзды», была разновидностью эксгибиционизма, подменяя реальность, действительностью стали фотосессии, на которых смеялись, любили, веселились, были красивы и счастливы, так что прошлое казалось куда привлекательнее настоящего. Главным стало не проживать, а выглядеть, не быть, а казаться. Все охотились за мгновеньем, вместо того, чтобы его ловить, убивали, пришпиливая к мёртвой бумаге, оставляя в вечности своё искажённое изображение. И Лука не расставался с фотоаппаратом, как с носовым платком, доставая его по первому чиху. У него на снимках был уже, как бабочка, приколот известный писатель, которого с торжествующей улыбкой на скорбном лице жена, сопровождаемая санитарами, отправляла в нервную клинику, похороны инвалида из третьего подъезда, коляску которого, не выдержав, спустил с лестницы, отец, и оттого стоявшие у гроба испытывали к нему смешанное чувство жалости и отвращения, был и снимок, который он сделал, перегнувшись через перила в лестничном проеме, − снимок мужчины с полотенцем в руках. Свёрнутое удавкой полотенце обвивало женскую шею, а под ноги мужчины катился шерстяной клубок. И этот снимок сделал Луку домоуправом. Но он не осуждал Нестора. Вместо курицы, с отрубленной головой бегавшей на птичьем дворе перед равнодушно клевавшими зерно, он видел корыто с помоями, в которое уткнулись мордами жирные свиньи, не пропускавшие к нему даже своих поросят. И, предъявив снимок, он не испытывал к Нестору ничего личного. А после его исчезновения оставалось договориться с Кац, владевшими уже множеством квартир в доме. Неуклюжий Авраам Кац и помыкавшая им Сара нашли могилу рядом со своим сыном Исааком за океаном. Они пытались договориться на общем для мёртвых языке, но у них ничего не выходило: они смотрели в разные стороны и по-разному молчали. А Исмаил Кац вернулся. Раскинув руки буквой «т», на том же месте, где в густой траве, взявшись за руки, Молчаливая и Исаак когда-то образовали «и», он смотрел, как высоко в небе кружит короткохвостый ястреб, а вечером, заказав пива у рыжего бармена, усы которого давно выцвели, но руки были по-прежнему быстры, рассказывал племяннику Якову про семью.

− Твой отец был оптимистом. «Как себя чувствуете?» — склонился над ним врач. «Отлично!» — улыбнулся он. И умер. А дед Авраам был крутым: даст подзатыльник, а сам ржёт: «Тяжело в ученье — легко в мученье!» А бабка твоя его оправдывала, говорила, это от большой любви.

У Исмаила был вкрадчивый голос с приятной хрипотцой, но Яков Кац слушал вполуха, глядя, как за бильярдным столом гоняют шары.

− А прадеда твоего Первая Мировая ранила, Вторая — добила. Перед последней атакой он нацарапал на клочке бумаги, что видел сон, как тот снаряд опять разорвался, и его опять осколками посекло… Письмо с похоронкой прислали.

Исмаил Кац пригубил из бутылки.

− А ты чем занимаешься? — равнодушно спросил Яков, прикидывая, положат ли «свояка» в дальнюю лузу.

− У меня пиар-агентство.

− Много работы?

− Хватает.

− И в чём она заключается?

− Как бы тебе объяснить… Ладно, попробую. Ты же студент, математик, должен понимать, что когда изо дня в день долбят: дважды два пять, то невольно задумаешься, а вдруг — не пять? А если на одном уроке дважды два пять, на другом — семь, на третьем — девять? Кто-то доказывает, что ноль, кто-то — что не ноль. Наравне с другими промелькнёт и четыре. Тогда каждый доволен, у каждого своя правда. А я дирижёр, который руководит свободомыслием, создаёт искусственную информационную среду…

— Приходится лгать?

— Ну что ты! Я как раз из тех, кто говорит, что дважды два четыре. И мне хорошо платят!