Дом Аниты

— Джон, Иван! — успокаиваю я. — Тот, кто захлопнул крышку, всего-навсего солдатик. Он сам не ведает, что творит. Правила, понимаешь? Ты еще сможешь обрести свою стальную свободу!

Иван вздыхает и дрожит, словно оправляясь от приступа смертельной болезни{142}. По его щекам текут слезы, и он говорит как бы про себя:

— Не-не, я знаю, они не хочут меня! Они возьми собаку скучая по дому, но они не возьми меня! — Он сгибается пополам и обхватывает руками голову. — А ну их au diable{143}, месье Боб! — Иван поднимает заплаканное лицо и смотрит на меня в упор: — Я езжай только туда, где меня хочут!

Помолчав, он лукаво добавляет:

— Может, в Израиль? Мой дед был еврей. Но мы же все евреи, дети Иисуса, или нет? Это странно… — Он сдерживает поток слез, но вздыхает: — Нет места! Ну так оставаюсь, где меня хочут — в Америке!

По проспекту к нам долетает далекий приглушенный стук: цок-цок-цок. Все взоры обращаются к Коламбус-Сёркл, но ничего не видно. Потом из переулка выезжает повозка. Не элегантная карета для туристов, а та, что перевозит грузы, и в нее запряжена старая и тощая серая кляча.

На этой антикварной рухляди восседает чернобородый извозчик, закутанный в кучу пальто, будто на дворе лютая зима. Вероятно, он весь взопрел. Рядом сидит осанистый господин в обычной одежде, если не считать роскошной широкополой норковой шапки.

Сначала слышится шепот, а затем толпу одолевает веселый смех. Господи, да это же Бухенвальд — раввин с развевающимися на ветру рыжими бакенбардами! Его не переместили, не депортировали — слава богу, он все еще с нами! Я радостно выбегаю на середину улицы его приветствовать.

Извозчик натягивает удила, и повозка едет вдоль тротуара, где сидит и плачет Иван-Молотобоец. Оба седока спускаются и помогают несчастному, убитому горем парню взобраться на повозку. Все они явно друг с другом знакомы. Затем колченогая старая кляча продолжает путь.

55. Вонь

Анита выходит из Большого Белого зала, где глаза бесчисленных окон отражают едва взошедшее солнце. Небоскребы купаются в кровавой утренней заре… а моя Госпожа идет босиком.

Ее мужской костюм классического покроя помят, пиджак перекособочило, и она придерживает юбку, стараясь прикрыть наготу. Следом за ней идет мисс Поланитцер в соблазнительной голубенькой ночнушке и «лодочках» с серебряной строчкой. У нее на груди скрещиваются несколько золотых цепочек с желтыми звездами Давида на концах.

Они шагают в Антре: я стою на посту, а рядом по-прежнему живописной группой размещается семья из Румбулы. Если бы в Заведении не слышался непрерывный протестующий вой сирен, а с улицы не доносилась прерывистая стрельба, возможно, облик мисс Поланитцер возбудил бы меня, хоть она и еврейка.

Обеим в нос ударяет вонь. Мисс Поланитцер бросает один-единственный взгляд на источник запаха, и на ее лице отражается ужас. Она пятится, разворачивается и убегает, путаясь в золотых цепочках, ретируется в кабинет Аниты и спасается в своем шкафу.

Но Госпожа Анита — крепкий орешек. Она ступает в Антре, зажав нос, но широко открыв глаза. Так широко, что кажется, будто она напугана. Тем не менее, ведет она себя по-прежнему властно.

— Ну и вонища! Как можно настолько опуститься и так вонять? Бобби, отведи их в ванную для прислуги и продезинфицируй{144}. Вымой и отдрай карболкой! Разбуди остальных слуг, этих дармоедов, пусть тебе помогут!

Похоже, к Аните вернулось суровое офицерское самообладание, хотя ее полные обнаженные груди дрожат в тревоге.

— Но, Госпожа, с вашего любезного позволения… — Я взял себя в руки. Стою в позе: прямой, как струна, ладони на заднице. — Этот запах никуда не денется, сколько ни поливай и ни скреби этих людей. Его не смыть, моя Госпожа. Он останется с ними на веки вечные… Но если вы снисходительно измените свое отношение к этим людям (при всем уважении, моя Госпожа), их запах покажется вам райским эликсиром!

— Что за идиотская, старозаветная, романтическая чушь?! — восклицает в ответ Госпожа Анита. — Долой эту дилетантскую бесхребетность! — Ее красивые груди раскачиваются, как церковные колокола{145}. — Эти пережитки прошлого нужно отправить туда, где им место, — в современном Искусстве, но не в Жизни. Я не допущу скатывания в Средневековье!

Речь ее обрывается: Анита вынуждена прикрыть рот и нос обеими руками. Поэтому юбка падает, и Анита остается в чем мать родила.

Как она прекрасна в своей невинной наготе! Я никогда не видел свою Госпожу такой беззащитной и женственной. Она похожа на греческую статую, высеченную из жемчужно-белого мрамора{146}.

— Помнишь, Бобби, как благотворно пахла мужская скульптура у меня в шкафу? Она до сих пор не завонялась.

С улицы доносится артиллерийская стрельба — среди пулеметных очередей слышатся даже пушечные залпы.

— Эти люди — желанные гости, Бобби. Они сокровища Искусства. Вскоре у них не будет ни малейшего запаха, кроме музейного.

Она тараторит приказания: