Дом Аниты

У меня в комнате — наша бывшая служанка, дебелая Броня, и христианская девушка — дочка хозяина, которая одевает, дрессирует и наряжает Броню скаковой лошадью. Деревенская баба всерьез собирается выставить себя на продажу на скотном рынке и всячески рекламировать свой товар.

На Броне искусно завитой и уложенный парик платиновой блондинки, волосы — в милю длиной… или, может, это ее обычные волосы вдруг стали роскошными? Она сильно накрашена темными тенями и шелковистой пудрой и похожа на бурлескную хабалку в роли роковой женщины. Наша босоногая кухарка преобразилась. Смахивает на сексуальную кошечку из американского журнала — точнее (раз уж она дородная полька), на сексуальную телку.

Я даже как будто ревную. Конечно, я понимаю, что наши с ней отношения — примитивный подростковый роман, но расцветающему шестнадцатилетнему парню было неприятно оказаться на моем месте в плане секса. Так что я опять ее упускаю — сам виноват, я ею пренебрег и упускаю этот сочный гойский запретный плод дразнящей женственности, который трещит по швам, стараясь выгоднее себя продать.

Впрочем, я пришел в Кайзервальд вовсе не за сексапильной Броней.

Пока дочка хозяина связывает, растягивает и четвертует Броню, чтобы сервировать ее для кого-то другого, я сижу за кухонным столом со своим полуфабрикатом из супермаркета.

В упаковке птичка — какая-то дичь. У нее туловище человечка и цыплячьи крылья. Надо ее выпотрошить, но я не могу себя заставить. Я не прочь съесть курицу за этим столом, но брезгую: слишком уж она напоминает младенца. Меня самого.

К тому же нет подходящего ножа — лишь инструмент, похожий на стамеску. Он тупой, без ручки, и за металл не ухватишься.

Я прошу Броню и девушку помочь. Они привыкли к грубой кухонной работе — у них-то большой опыт потрошения живых существ. Девушки совещаются.

Наконец, они решают так: раз уж каждый сам себе купил ужин, пусть каждый сам себе и готовит. Таковы правила демократии. Движение за освобождение женщин наложило идеологический отпечаток и на отталкивающий кухонный труд.

Очевидно, у меня больше нет привилегий, хоть я и сын хозяина. К тому же, я начинаю подозревать, что сейчас я всего-навсего еврей и, возможно, здесь прячусь.

Я оставляю свою птичку-младенчика на кухонном столе. Естественно, я не могу потрошить человека-птицу — возможно, даже самого себя.

Тут мне приходит в голову, что, раз уж я в Кайзервальде, нужно наконец позвонить моей Любе — она живет в двух шагах. Я знаю, что она получила тяжелую травму, когда ее убивали в Румбуле. Неудивительно, что теперь она ведет себя странновато. Скорее всего, до сих пор страдает от физических и душевных увечий. Поэтому я и смущался звонить — а вот сейчас пора.

Ее местонахождение никогда не было для меня тайной. Она живет одна, точнее, с матерью, на той же самой вилле. Даже номер телефона не изменился.

Так почему бы не позвонить ей прямо сейчас? Мои рукописи и сувениры в полном беспорядке. Броню я не интересую: она не помогает мне потрошить и готовить младенчика-цыпленка. С каждым днем я занимаю и не занимаю все больше квартир, разбросанных по карте мира. Нигде я не чувствую себя дома. Так почему же не взять трубку и не наладить отношения с Любой?

Конечно, разговор будет трудным, учитывая ее нынешнее состояние — предположительно тяжелую инвалидность и психическое расстройство. Но почему не покончить с этим раз и навсегда и не позвонить ей сию же минуту?

Тут я просыпаюсь и повторяю про себя, твержу себе, чтобы не забыть, уже наяву: я непременно должен сегодня же позвонить моей Любе.

15 марта 1983 года

Моя мертвая Люба позвонила мне по межгороду из 1941 года с места казни в Румбуле, но связь тут же прервалась, а телефонистка сказала по-русски:

— Вы ошиблись абонентом. Ошибка связи.

А затем добавила:

— Вы ошиблись временем. У нас 1941 год, а у вас в США 1491‑й.

Теренс Селлерс. Румбульская трагедия

Когда семья Лурье эмигрировала из России в 1924 году, Рига, столица Латвии, стала для них тихой гаванью, но семнадцать лет спустя она превратилась в смертельную ловушку. В течение нескольких месяцев после немецкого вторжения в июле 1941 года семья Лурье и другие евреи в этой стране были интернированы в гетто. Вскоре после этого начались зверства Третьего Рейха.

30 ноября и 8 декабря 1941 года под Румбулой были убиты примерно 25 тысяч латвийских евреев из Рижского гетто и некоторых соседних городов. Обреченные на смерть прошли пешком 7,5 миль до Румбульского леса. Еще тысяча немецких евреев, первоначально отправленная в гетто, была поездом доставлена на место казни.

Эта зверская расправа, которую по жестокости превзошла лишь «операция» в Бабьем Яру, стала одним из крупнейших массовых убийств в истории человечества еще до начала полномасштабного истребления в лагерях смерти.

Поскольку мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет использовались для рабского труда на благо Германии, их оставили в живых. Женщин, детей, пожилых и инвалидов было решено уничтожить.