Дом для Одиссея

– Ты вот что, Лизавета. Послушай, что я скажу. Ты к ним, к пацанам этим, не вздумай привыкнуть. Поняла? И не балуй их так больше – ни одежкой, ни игрушками какими. Нельзя им.

– Почему? – удивленно уставилась на нее Лиза.

– Потому! Привыкнуть могут! Говорю же – нельзя!

– Да пусть привыкнут.

– Ага! Пусть привыкнут. А потом что с ними будет, ты подумала? А я тебе скажу: мамку свою родную любить перестанут. И озлобятся. Дети, они ж к хорошему быстро привыкают. Мой вот в той Америке тоже быстро к хорошему привык. До сих пор на меня сердится. Иногда так взглянет, что аж сердце заходится. Как волчонок какой.

– Господи, да на тебя-то за что сердиться? – в отчаянии произнесла Лиза, всплеснув руками. – Он и так из тебя тогда не одну веревку свил, ты ж ему все отказные бумаги подписала! Не ты виновата, что закон так написан, что усыновлять можно тех детей, которые и в самом деле родителям не нужны. Ты же нормальной матерью была, от воспитания-содержания не уклонялась. Никто тебя материнского права лишить не мог!

– Да не говори, Лизавета. Уж я ль его не любила! Все для него делала. Недосыпала, недоедала, на трех работах вкалывала, а оно вишь как обернулось! Никакой тебе благодарности на старости лет.

– Тань, а сколько тебе лет, правда?

– Дак уж шестьдесят три скоро стукнет.

– Погоди. А Сашке твоему сколько? Восемнадцать? Ты что, в сорок пять его родила, получается? – изумилась своей догадке Лиза. – Ничего себе, старородящая первородящая.

Татьяна, поджав губы, взглянула на нее косо и недовольно, потом с досадой хлопнула ладонью по столу:

– Ну и язвенная же ты баба! Одно слово – адвокатка! Вот все сразу как на ладони увидишь! Никак от тебя не укроешься. Ну да, правильно ты догадалась, не я его родила.

– А кто?

– А чужой спрос, вот кто! Все тебе возьми да расскажи!

– Да что ты, Тань… Не хочешь, так и не рассказывай. Он у тебя усыновленный, что ль?

– Ага. Усыновленный. Поневоле. А записан как родной. Так вот получилось. Я и не хотела вовсе, да пришлось. А не надо было, потому что грех это великий.

– Что – грех? Усыновление, ты считаешь, грех?

– Ну да. А как же? Нельзя при живой матери чужое дитя у себя пригревать. Оно все равно потом аукнется, хошь не хошь. Видишь, как у меня? Хоть Сашка и не знает, что я не родная ему, а все равно его душа меня за мать не приняла. Хоть тресни, хоть умри. Не приняла, и все. Хоть устарайся всяко напрочь хорошей матерью быть.

– Постой, ну как же. А если родной матери ребенок не нужен? Ему теперь что, пропадать? Вот Рейчел говорит…

– А ты шибко-то не слушай, чего твоя Рача говорит. Мало ли чего тебе там набрякает? У них, у американцев, так, а у нас, у русских, по-своему. У нас этот… Как его, зараза… Слово такое красивое давеча мужик по телевизору повторял…

– Какой мужик?

– Да ты его знаешь! Он видный такой, орет все время, стаканами прямо в телевизоре кидается. И слово это он несколько раз прокричал. Все перезабыла, дура старая…

– Менталитет, что ли?

– Во-во! Он самый и есть. То есть, получается, у них своя свадьба, а у нас, извините, своя. Деньги за суд ты с этой Рачи получила? Получила. Вот и подосвиданькайся с ней. И нечего тут перед нами гордостью своей американской трясти. Приехала она за нашим дитем, видишь ли. Пусть сами в своей Америке детские дома заводят да и усыновляют, сколько хотят. А нам ихнее благородство без надобности. Он у нас свой, собственный… Этот… Господи, как его… опять забыла…

– Менталитет, – грустно подсказала собеседница.

– Ага. Он самый. Чужая душа, Лизавета, она и есть чужая душа. И нельзя ее ничем обмануть. Никаким таким усыновлением. Грех это. Меня вот господь шибко сурово за это наказал. Живу теперь у тебя из жалости.

Татьяна вдруг пискнула тонюсенько и заплакала с тихим жалостным подвыванием, утирая скупые слезы концом кухонного полотенца. Лиза поморгала растерянно, искренне и горячо всплеснула руками и принялась ее утешать громко и сердито:

– Татьяна! Да ты что говоришь такое, бессовестная! Из какой такой жалости, бог с тобой? Я ж за тобой как за каменной стеной… Ты мне это брось, слышишь? Да я бы без тебя давно пропала! Или с голоду умерла! Какая такая жалость, ты что? И никогда больше так не говори, поняла?

– Да ладно, чего уж, – выслушала Татьяна пламенную Лизину речь и тут же успокоилась, даже махнула в Лизину сторону кухонным полотенцем, в которое, поплакав, только что высморкалась от души. – Я ведь что, только добра желаю. Чтоб с этими вот пацанятами ты делов дурных не натворила. Не показывай им другую жизнь, Лизавета! А то будет потом с ними, как с моим Сашкой. Я это тебе и пытаюсь растолковать, а ты меня не слушаешь. Нельзя таких малых детей хорошим баловать! Они ж умом-то не понимают еще ничего, они ж только глазами видят!

– Ой, да ладно, успокойся ты. Подумаешь, одели-накормили. Тоже мне, подвиг.