Дом для Одиссея

Бросив все на руки подоспевшей на помощь Татьяне, она быстро прошла в гостиную и присела на диван к чистеньким, завернутым в мохнатые желтые полотенца мальчишкам. Они сидели, прижавшись, как обычно, друг к другу, и, не мигая, смотрели завороженно на каминный огонь. Отсветы пламени уютно отражались на их розовых чистеньких мордашках, и пахло от них, Лиза почуяла, хорошо – шампунем, мылом, детскостью, молоком, чистым проглаженным полотенцем.

А потом они с Татьяной обряжали их во все новое. Мальчишки с некоторым недоверием и робостью разглядывали на себе яркие стильные футболки и штанишки, напяливали, кряхтя, новые носочки и невиданной красоты ботинки и притопывали ножками для верности. Татьяна только охала и покачивала из стороны в сторону головой:

– Ой, красота-то какая. Только что ж ты, Лизавета, все впритык-то купила?

– А что? – не понимала Лиза. – Наоборот же, хорошо – в самый раз! А как надо было?

– Ну, как-как, на вырост! На два размера больше, значит.

– Зачем?

– Да чтоб носить подольше! Вот же ты глупая какая! Такая одежонка небось недешево стоит. Еще и не изорвется совсем, а уж и не годна будет.

– Ой, да ладно, Тань! Потом другую купим!

– Когда это – потом? Они что, долго у тебя в дому жить будут? А они вообще чьи, Лизавета? Где ты их взяла-то? Необычные какие, видно, что не баловни. Спокойные, рассудительные…

– Да это Лёнины. В смысле, дети женщины, к которой он от меня ушел.

– Ой, ёченьки, – только и проговорила Татьяна, без сил опускаясь на диван. – Это ты чего ж такое сотворила-то, жаль ты моя? Ну и глупая ж ты у меня баба. И как только ума хватило…

– Ну да. Глупая, – подтвердила Лиза, любуясь на нарядных близнецов и думая про себя – какие ж они прехорошенькие, оказывается.

Одетые в одинаковые одежки, Борис и Глеб и впрямь выглядели презабавно, как с картинки. Их до этого слегка вьющиеся волосы вдруг затопорщились упругими беленькими колечками, клетчатые легкомысленные штанишки-комбинезончики на лямках как будто только и ждали своего часа, чтоб ловко усесться на худенькие, но достаточно крепенькие фигурки, и даже личики стали совсем другими – более миловидными, более приемлемыми.

«Вот именно – приемлемыми! – вдруг ругнула себя Лиза, поймав за хвост это коварное слово в мыслях. – А неприемлемых, выходит, вам не очень и надо, уважаемая Елизавета Заславская? Так ведь? Стали они более-менее приемлемыми, и вот вы уже ими любуетесь и даже вроде как полюбить готовы. А слабо вам было полюбить их некрасивыми-черненькими? В старых пальтишках-курточках? Нет, видно, не откроется у вас никогда этот самый материнский зов, о котором толковала давеча Рейчел. Она-то вообще больного ребенка полюбить сумела…»

Лиза вздохнула и покачала головой, улыбнулась тихо виноватым своим мыслям. Вот же проклятое логическое мышление адвоката – нигде покою не дает. Привыкла в любой ситуации видеть всякую сторону – и видную, и потаенную. Привыкла плясать от обратного, от абсурдного даже, и выворачивать вполне, казалось бы, понятные вещи наизнанку, на некрасивую их сторону, и приходить таким путем к истине. К сермяжной, противной, настоящей правде.

Борис и Глеб тем временем успели напялить на себя и верхнюю одежонку. Девчонки-продавщицы из магазина действительно оказались с хорошим вкусом – в ярких бело-синих пуховых комбинезончиках мальчишек было не узнать. Красавчики, а не дети. Ангелы божьи, Борис и Глеб!

За ужином «ангелы» вовсю клевали носом. Но все равно не переставали жевать все подряд – и котлеты, и салат, и фрукты, и Татьянин «молочный кисель» в красивых маленьких баночках. Глеб так и уснул с ложкой во рту. Зато Борис продержался до последнего, и даже самостоятельно, слегка, правда, покачиваясь, дотопал вслед за несущей на руках Глеба Лизой до гостевой спальни, где Татьяной была приготовлена для них постель на ночь. И тоже уснул крепким и сытым детским сном, уткнувшись лицом в пухлую подушку. Хозяйка дома наклонилась, осторожно перевернула его на правый бочок – вспомнила, как ее так же переворачивала в детстве бабушка, – потом распрямилась медленно и еще постояла минуту над кроватью, вслушиваясь в ровное и чистое, практически в унисон шелестящее детское дыхание, и на цыпочках вышла из спальни, тихонько прикрыв за собой дверь.

– Ну что, уложила? – взглянула на нее краем глаза Татьяна, повернувшись от плиты. – Сядь хоть сама поешь с толком, жаль ты моя разнесчастная…

– Почему это я разнесчастная вдруг? – хохотнула в ответ Лиза.

– Да потому. От нее, от доброты своей, и есть разнесчастная. Ой, чует мое сердце – добром все не кончится, Лизавета. А мать-то их сейчас где?

– Не знаю. В лучшем случае в дороге. Ее Лёня на операцию в Москву повез.

– А ты, стало быть, в няньки приписалась?

– Стало быть, так.

– Ой, горе мое, горе. Вот глядишь на тебя – вроде как умная баба, а на самом деле – дура дурой!

– Ну что делать, Тань? Не всем же умными быть. Судьба у меня такая, значит, быть дурой. Не самое плохое звание для женщины, между прочим. Некоторая и хочет иногда изо всех сил дурой побыть, да только не получается у нее ни фига. А я вот удостоилась.