Дом духов

В сумерках пришел Мигель, щеки его разрумянились, он весело и таинственно вертелся, чтобы скрыть подарок, спрятанный за спиной. Это была сумка с хлебом для сестры. Он положил ее на кровать, нежно поцеловал Аманду, пригладил ей волосы маленькой ручонкой, поправил подушки. Николас вздрогнул, потому что в поведении ребенка было больше внимания и любви, чем в его собственном. Тогда он понял, что хотела сказать Аманда. «Я должен многому научиться», – пробормотал он. Он уперся лбом в грязное оконное стекло, спрашивая себя, будет ли способен когда-нибудь дать столько, сколько хотел получить.

– Как мы это сделаем? – спросил он, не осмеливаясь произнести страшное слово.

– Попроси помощи у своего брата Хайме, – подсказала Аманда.

* * *

Хайме встретил брата в туннеле из книг, лежа на своей солдатской постели, освещенной единственной лампочкой, свисающей с потолка. Он читал любовные сонеты Поэта, о котором тогда уже прошла слава по всему миру, как и предсказала Клара сразу же, едва услышала его на своем литературном вечере. Он подумал, что эти сонеты, возможно, были вдохновлены присутствием Аманды в саду семьи Труэба, где Поэт имел обыкновение сидеть в часы вечернего чая, когда был постоянным гостем «великолепного дома на углу». Хайме удивил приход брата, потому что в последнее время они с каждым днем все более отдалялись друг от друга. Чаще всего им не о чем было говорить, и здоровались они только кивком, изредка сталкиваясь на пороге дома. Хайме отказался от мысли привлечь Николаса к служению благородным идеям.

Он понимал, что легкомысленные похождения брата являются следствием незаурядности его личности, но не мог принять того, что он теряет время и растрачивает энергию на путешествия на воздушном шаре или бойню цыплят, в то время как нужно помогать бедным и нуждающимся. Однако он не пытался затащить его в больницу, чтобы тот своими глазами увидел страдания, в надежде, что чужая беда тронет его сердце перелетной птицы. Он перестал приглашать его на собрания социалистов в дом Педро Терсеро Гарсиа на окраине рабочего поселка, где они сходились по четвергам, в то время как полиция следила за ними. Николас смеялся над его общественными тревогами, доказывая, что только глупец, подражая апостолам, может идти по свету в поисках несчастий и уродств со свечным огарком в руках.

Сейчас Николас стоял перед Хайме, смотря на него с виноватым выражением лица и мольбой в глазах. Столько раз он прибегал к этому средству, чтобы найти сочувствие.

– Аманда беременна, – сказал Николас без обиняков.

Ему пришлось повторить это, потому что Хайме не шевельнулся и ни одним движением не выдал, что он его слышал. Мир для Хайме рухнул. Молча он повторял имя Аманды, как бы следя за нежным звучанием этого слова, силясь сдержать свои чувства. Потребность в иллюзии была столь велика, что он убедил себя, будто любовные отношения между Амандой и Николасом были по-детски наивны и ограничивались мимолетными поцелуями, подсмотренными им, да невинными прогулками, во время которых они держались за руки.

Он не принял эту горестную правду.

– Не говори мне ничего. Мне нет до этого дела, – ответил он, едва обретя голос.

Николас уселся у кровати, закрыв лицо руками.

– Ты должен помочь ей, пожалуйста! – умолял он.

Хайме закрыл глаза и глубоко вздохнул, силясь преодолеть безумное желание убить брата, бежать, чтобы самому жениться на Аманде, плакать от бессилия и разочарования. Образ девушки возник в его памяти, она предстала перед ним такой, какой являлась всякий раз, когда волна любви захватывала его. Он видел, как она возникает на пороге и исчезает, словно вихрь чистого воздуха, ведя за руку маленького брата, слышал ее смех с террасы, вдыхал несравненный, нежный аромат ее кожи и ее волос, когда она проходила мимо него в солнечный полдень. Он видел ее такой, какой воображал в свободные минуты, когда мечтал о ней. И особенно остро представлял ее в тот единственный раз, когда она оказалась в его комнате и они были одни, так близко друг от друга. Она вошла, не постучав, когда он читал, лежа на кровати, наполнила все вокруг беспорядком своих длинных волос и гибких рук, просмотрела книги без всякого почтения и даже осмелилась извлечь некоторые с полок, сдуть с них пыль, а потом бросить на кровать, непрерывно при этом болтая. В это время он дрожал от желания и испуга, не находя в своем обширном словарном запасе слов, чтобы удержать ее, пока наконец она не попрощалась с ним, поцеловав в щеку, поцелуй, который горел, как ожог, единственный и ужасный поцелуй, вызывавший в нем целый лабиринт снов, в которых они представали идеальными влюбленными.

– Ты ведь разбираешься кое-как в медицине, Хайме. Ты должен что-то сделать, – умолял Николас.

– Я студент, мне еще многого не хватает, чтобы стать врачом. Я ничего не понимаю в этом. И я видел много женщин, которые умирали из-за вмешательства какого-нибудь невежды, – ответил Хайме.

– Она верит в тебя. Говорит, что только ты можешь помочь ей, – настаивал Николас.