Дом-фантом в приданое

— Да нет. Просто… впечатлительный, как все писатели. Красин под шумок увел у него роман и подбросил в квартиру Люсиндиной тетки, которую отравил газом. После такой неопровержимой улики — роман на месте преступления! — не осталось бы никаких сомнений, что это дело рук сумасшедшего автора! Если бы мы проболтали еще минут двадцать, тетю твоей подруги уже не откачали бы. Жильцов осталось бы всего ничего, и вскоре дом принадлежал бы Красину, так он думал! Он собирался продать его каким-нибудь черным застройщикам, решил, что на обеспеченную старость на Карибах ему хватит, а уж покупатели придумали бы, как оформить документы на дом-призрак. Я подозревал Олежку, пока не понял, что он просто… не слишком умный мальчик, и еще Ашота, который пробыл у гадалки всего пять минут. Но Ашоту Парамонова никогда не открыла бы дверь, а она открыла ее по собственному желанию.

— Господи, — пробормотала Олимпиада. — Господи боже мой! И еще Люська пропала!

— Корсаков мне звонил и спрашивал, как ее найти, — сказал Добровольский. — Ты не знаешь ее ростовского адреса?

— Откуда?!

И они помолчали.

— Неужели все кончилось? — спросила Олимпиада задумчиво. — Ты уверен?

— Если бы мне не помогала русская полиция, все окончилось бы куда как менее благополучно! Нас бы точно забрали, когда Красин позвонил в милицию и сказал, что террористы — это мы.

— А он звонил?

— Конечно. И был удивлен, что лейтенант приехал, а в квартиру Племянникова не пошел.

Добровольский встал и подошел к окну.

— Весна, — произнес он, — совсем весна. Ты поедешь со мной в Женеву?

— Конечно.

— Вот и отлично.

Все было сказано, и не нужно было других слов, и все закончилось, и больше не повторится. Грехи — все восемьдесят — опять оказались под замком до той поры, пока кто-нибудь, неосмотрительно или по злому умыслу, не выпустит их на свободу.

***

Это было похоже на возвращение спартанского воина — Липа когда-то ей читала, — не со щитом, а на щите. Она тогда не поняла, и Липа ей объяснила.

Воин мог вернуться только победителем или мертвым.

Победителем — значит, со щитом.

Мертвым — значит, на щите.

Она была мертвым воином, щит вывалился из рук. Она так долго и с таким напряжением держала его, из последних сил держала — и не удержала.

Поражение было таким окончательным и бесповоротным, что иногда она щипала себя за руку, чтобы проверить, умерла или все-таки еще нет.

Поезд покачивало, колеса стучали успокоительно — ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду, — и в такт им билось сердце.

Еще совсем недавно Люсинда Окорокова мечтала поехать куда-нибудь на поезде и ехать долго-долго, далеко-далеко. Где-то виденное или запомненное путешествие это представлялось ей как бесконечный солнечный день, сквозь который летит стремительный чистый поезд, и колеса стучат, и душа поет, и белые шторы полощутся на свежем ветру. Трепещет белый шарф, и добрые и красивые люди держатся за блестящие поручни, смеются и разговаривают, предвкушая радостные встречи и важные события. За окном меняется пейзаж, прекрасный сменяется еще более прекрасным, и березовая роща, взбежавшая на косогор, сменяется пасторальной деревушкой с золотистой маковкой церковного купола, с теленком, который пасется на лугу, с ватагой мальчишек, которые гонят на велосипедах, гонят, гонят, а потом остаются позади и машут руками вслед поезду.

Еще ей представлялся рубиновый чай в чистых стаканах, вкусное звяканье ложек, приятный разговор, льняная салфетка, уютная ночь на чистых простынях, а поезд все летит и летит, и конечно же, к счастью.

Ничего этого нет и никогда не будет, зря она все это сочинила.

Она — мертвый воин. Не со щитом, а на щите.

Все оборвалось, как незаконченный рассказ, и Люсинда даже не слишком задумывалась, хочет она знать, что появится за надписью «Продолжение следует», или нет.

Олимпиада со своим Добровольским осталась в Москве, и было совершенно понятно, что разлука эта навсегда, и изменить ничего нельзя, и поправить нельзя, ей только казалось, что эти люди когда-то имели к ней отношение.

Как два поезда на «Китай-городе».

Есть такая хитрая станция в московском метро. На двух платформах останавливаются два поезда, которые идут не в противоположных направлениях, а в одном. Где-то они расходятся, неотвратимо и неизбежно, как Люсинда разошлась со всеми, кто встретился ей в Москве, но этого никто не видит, потому что расходятся они в тоннеле, где ревут странные голоса и открывается черная бездна. Так, по крайней мере, всегда представлялось Люсинде.

Поезда разошлись, и люди разошлись, и больше ничего и никогда не вернется!

Никогда еще Люсинда не ездила с такой роскошью и, наверное, больше никуда и никогда не поедет. Она выложила кучу денег за билет, но ей было наплевать на это.