Дом и корабль

Митя смутился. Это он спрашивал бессмысленно, старик отвечал всерьез. Действительно, дела в доме на Набережной шли «лучше всех», в ноябре - декабре не был убит, а главное, не умер от голода ни один человек. Это можно было объяснить игрой случая, но Митя уже догадывался, что случай вел бы себя куда капризнее, если б над домом не властвовала сердитая дама с противогазом на боку и в пенсне на тонком, классически правильном носу.

- Объясните мне, Петрович, - сказал Митя, невольно впадая в тот дружелюбно-поддразнивающий тон, таким разговаривали со стариком все подводники, - почему вы передо мною тянетесь? Вы не обязаны меня приветствовать.

Старик ответил не сразу. Вид у него был такой, как будто он к чему-то прислушивается.

- Обязан, - сказал он наконец.

- Обязан?

- Так точно. Матрос всегда обязан приветствовать офицера.

- Командира, - поправил Митя.

- Офицера, - упрямо повторил старик. - Я вам не подчиняюсь. Начальнице объекта - более никому. Стало быть, вы мне не начальник. И - не командир. Но вы - лейтенант. Лейтенант же есть флота офицер.

Митя не нашелся возразить, он вспомнил, как совсем недавно - года три назад - ему казалось столь же чужим ставшее теперь привычным слово «лейтенант».

- Ну хорошо, матрос обязан, - сказал он с бессознательной жестокостью, - так разве вы матрос?

- Так точно, матрос.

- Матрос, дедушка, это который служит.

- Никак нет.

- Как это нет?

- А вот так. - Петрович повернулся всем корпусом, голову он держал высоко, но вертелась она плохо. - Человек сразу матросом на свет не родится. Сперва человек, а потом, стало быть, матрос. Так?

- Так, - сказал Митя, не очень понимая.

- Ну, вот и в обратный путь тем же порядком. - Глаза Петровича засветились лукавством. - Сперва я, а потом уже матрос.

Митя засмеялся.

- Н-да, - сказал он почти с завистью. - Крепко это в вас вколочено.

Старик обиделся.

- Я, товарищ лейтенант, с покойным капитаном первого ранга всю срочную сломал, в кругосветное ходил и в две экспедиции, и он на моей памяти не то что пальцем кого тронуть, слова матерного я от него не слыхал. В семнадцатом году его матросы командиром «Нарвы» проголосовали, это оценить надо.

- А что?

- А то, что и сейчас не всякого бы проголосовали, а в те поры матрос зол был.

- Ну, разные офицеры были, - примирительно сказал Митя.

- То-то и есть, что разные, - сказал старик все еще сердито. - Все люди - разные. Сколь ни живу, еще ни разу двух одинаковых не встрел.

Огонек разгорелся.

- А с Владимиром Вячеславичем мы были крестовые братья, - продолжал старик. - Крестами менялись. Тут во дворе травят, будто мне сто годов и крест у меня за Севастополь. Пустяки все это. Я его годом только старше. Ему бы сейчас семьдесят второй пошел, стало быть, мне - семьдесят третий. Тоже - хватает.

- А вы в бога верите, Петрович?

Старик подумал.

- Верую. Однако не шибко. Раньше отчетливее верил.

- А Кречетов?

Старик опять подумал.

- Еще помене моего. У образованного человека как поймешь? Поп ему неинтересен, потому - он попа умнее. Иконы держал, особенно одну любил - материнское благословение, но чтоб лампаду затеплить - это никогда. Тифом болел, уговаривали его причастие принять - отказался. Я, говорит, двадцать лет у исповеди не был, что уж теперь с богом заигрывать.

- Ну и что ж ему - в аду гореть? - съехидничал Туровцев и тут же устыдился. Но старик не обиделся.

- По вере так, - сказал он серьезно. - А по справедливости… Почему я и говорю, что вера моя - слабая.

«Склероз», - подумал Митя и сразу соскучился. Поглядел на часы - до побудки еще оставалось время - и решил рискнуть: заглянуть в неурочный час к Тамаре. Эта мысль сразу же вытеснила все остальные. Он встал, зевнул, потянулся и ленивой покачивающейся походкой двинулся к флигелю. Уже стоя на крыльце, он быстро оглянулся - не смотрит ли вслед Петрович, - рванул к себе тугую дверь и, проскользнув внутрь, ловко придержал ее с обратной стороны. В темноте он чувствовал себя как дома: четыре ступеньки вниз, два шага вправо, пальцы нащупывают сквозную дыру от французского замка.

Он рассчитывал пройти незамеченным, но ему не повезло. В дальнем конце коридора послышалось шарканье и возникло крохотное коптящее пламя. Человек шел очень медленно, боясь неосторожным движением загасить огонь. Поравнявшись с Туровцевым, он так же медленно наклонил голову в знак приветствия.

- Здравствуйте, Николай Эрастович, - сказал Митя не очень приветливо. Суровость была необходима, достаточно улыбнуться, и хлынет поток ненужных слов - вопросов, на которые неизвестно, что отвечать, и жалоб, почему-то не вызывающих сочувствия. Вглядываясь в дряблое, заросшее седой щетиной лицо, Митя никак не мог себе представить, что этот замшелый старик мог быть мужем Тамары. Ревность без воображения - ничто, поэтому у Мити не было ревности, а только слегка брезгливое чувство, в котором сливались и желание и боязнь обидеть.