Дом и остров, или Инструмент языка (сборник)

В ходе демократических преобразований речь непечатная свои права отстояла: она стала печатной. Почувствовав ветер перемен, деятели культуры дружно бросились нарушать табу, и это всё испортило. Альтернативное не должно становиться всеобщим: это его смерть. Человек, приходящий на званый ужин в футболке, выглядит эксцентрично. Несколько таких человек выглядят смешно.

Когда в конце семидесятых, не жалея нецензурных слов, Э.Лимонов в деталях описывал свои сексуальные опыты, это было любопытно. Тогда он был один такой, Эдичка. По крайней мере, один из немногих. В последнее же двадцатилетие, когда подобные штуки не демонстрировал только ленивый, было даже не смешно. В какой-то момент табу, похоже, исчерпались. На всех нарушителей их просто не хватило. Обсценная лексика напоминает теперь голого в бане, потому что вызывает всё, кроме удивления.

Если исходить из теории маятника, то пик деструктивного отношения к письму (боязнь «гладкого» текста) мы, кажется, прошли, и можно уже частично расслабиться. Вернуться в традиционный лексический регистр или, скажем, использовать законченные фразы. В пику литературе междометий я в свое время даже издал один текст, стилизованный под речь отличника-гимназиста, да еще и немца к тому же. Своего рода тоска по упорядоченности фразы. Ну, и жизни, конечно. Не надо бояться «литературной» речи — вот что я хочу сказать.

Что касается речи разговорной, то, разумеется, изменилась и она. А куда ей было деваться, когда на дворе такое? Эта речь отражала изменения, произошедшие в структуре общества, и ситуация, по большому счету, не была уникальной. Что-то подобное наблюдалось в первые годы после октябрьского переворота. «Кто был никем» пришел со своим словарным запасом и стал активно его распространять. Специфика девяностых годов состояла в том, что традиционная для верхов партоидная лексика смешивалась с откровенной «феней», приоткрывая завесу над кузницей кадров российской власти. Особенно этим отличалась власть законодательная.

Мата в устной речи ощутимо больше не стало — просто потому, что его и до этого было много. Больше стало всяких криминальных словечек, что опять-таки отражало общее положение вещей. Было несколько странно, когда вполне, в общем, домашние мальчики коротко стриглись и уходили в несвойственные им лексические пласты. И эта лексика, и свирепое выражение лица были защитной реакцией. Своего рода камуфляжной формой, которая, кстати, пользовалась тогда большой популярностью.

Телевидение и радио

На социально-политические сдвиги в России наложился технический прогресс. В русле нашей темы это означает, что новые факты русской речи распространяются мгновенно. В годы первых русских революций такого не было. Сказал известный человек по телевизору: «переспектива», и многим из услышавших его таким слово и запомнится. Можно возразить, что телевизор был и при советской власти. Да, был. Но — другой. Был телевизор с Игорем Кирилловым, чьих орфоэпических высот, я думаю, никто из нас не достигнет. В этом телевизоре у неправильностей не было никаких «переспектив».

Дело даже не в нынешнем обилии прямого эфира, ограничивающего контроль за правильностью речи. За исключением Л.И.Брежнева, тогда и в прямом эфире как-то ухитрялись говорить правильно — учили они свои тексты, что ли? Отношение к выходу в эфир было, безусловно, другим. Попадая непреднамеренно на ведущих многочисленных шоу, существ по преимуществу бессмысленных, осознаешь это в полной мере.

Да, с прямым эфиром появилось больше искренности. Но эта искренность не всегда соизмерима с теми потерями, которые мы понесли в области культуры речи. Я не пурист и с удовольствием слушал выступления, скажем, В.И.Шандыбина. Мои претензии, скорее, к ведущим, корреспондентам, а главное — к режиссерам и редакторам программ. Речь Шандыбина по-своему прекрасна, такого рода людей и не нужно исправлять. Но отчего же нельзя запретить ведущему говорить «асвальт» («прецендент», «инциндент»)?

Разумеется, телевидение во многом является заложником тех, кого на экранах помещают. Речь здесь идет прежде всего о политиках. Именно они без декретов и распоряжений нередко диктуют орфоэпические нормы — самим фактом своего произношения. Как ни странно, здесь мы имеем известный прогресс. Дума наша по составу стала менее экзотической, что повлекло за собой немедленные речевые последствия. Выступления депутатов теперь, возможно, менее ярки, но законам русского языка соответствуют в значительно большей степени. Об исполнительной власти не приходится и говорить. Представляя преимущественно петербургский языковой ареал, эта ветвь власти — впервые, кажется, с 1917-го — говорит по-русски без диалектных (или иноязычных, если иметь в виду И.В.Сталина) особенностей. И когда на заседаниях правительства годы начиная с 2001 станут называть правильно («две тысячи первый» вместо «двух тысяч первый»), можно будет говорить о том, что речевая ситуация в верхах близка к благополучной.