Дом, из рассвета сотворенный

Проснулся он, словно от толчка — почувствовал тревогу лошадей. Они стояли, вздрагивая напряженно, вскинув и повернув головы, косясь на темную ближнюю стену деревьев. Блестели белки конских глаз, уши прядали над встопорщенной гривой, подергивались мышцы крупа, посылая к хребту волны еле различимой дрожи. И одновременно он увидел неторопливый темный силуэт среди деревьев, а затем увидел и других, усевшихся вокруг поляны, неподвижных — серые их головы, короткие острые уши и мягкий блеск глаз, почти беззлобный, скромно-приветливый, по-дикому дружественный. А он был юн и впервые очутился среди них — и поднял бесшумно винтовку. Он медленно переводил мушку по кругу с одной недвижной серой фигуры на другую, но они только поводили чуть головой, не сдвигаясь с места, сидя во мраке опушки, как малые щенята, полные робкого и радостного удивления пред миром. Он был на свежем медвежьем следу; где-то близко в ночи обретался медведь, и знал, что на следу его человек, и шел от него день и вечер все тем, же ровным ходом, не спеша, уверенно выдерживая расстояние, так чтобы человек его не мог видеть, а он человека слышал. И сейчас медведь таился там в черноте, стоял тихий и невидимый, ждал. И юноша не хотел разбивать выстрелами тишину ночи, ибо она была священна и глубока; в ней был отдых и обновление, и был охотник с приношеньем смерти, и грустно бодрствовал преследуемый, ожидая где-то в холодной тьме, и дыша легким дыханьем жизни, и приходя постепенно к прощению и согласию; тишина была необходима для обоих, она лежала между ними древним и нерушимым договором. Трусости не было ни в юноше, ни в этих, сидящих по кругу, и потому он опустил винтовку. Негромко успокоил лошадей. Подбросил в огонь сучьев, и серые силуэты отодвинулись назад, за грань света, и к утру ушли.