Дом, из рассвета сотворенный

Франсиско уже запряг лошадей, повозка тронулась. Было это 1 января 1937 года. Светили луна и звезды, развидняться еще не начинало. Холод жег лицо, и, съежась, Авель дышал себе на руки. Часть пути он бежал рядом с упряжкой, высоко взмахивая руками, отчего лошади пугались и переходили на рысь. Приехав в пуэбло Сиа, они стали ждать рассвета в доме у Хулиано Медины. Скоро уж начнется, а пока Хулиано разжег огонь, дал им кофе. «Олени» и «антилопы» уже ушли на холмы, а «вороны» обряжались в киве[8]. Когда за окошком посерело, Хулиано повел гостей на площадь, куда уже сходились старики — навахи и доминги — с одеялами внакидку. Слышалось ритуальное пение. Тут просияло на горизонте солнце, «олени» с «антилопами» сбежали с холмов, «вороны» вышли из кивы, и «бизоны», и певцы — и пляска началась. Все оживилось, взбудоражилось; многие мужчины пришли с ружьями, была пальба в воздух и клики. Авель глядел, как черные полуголые «вороны» скачут по-птичьи, с поклонами, и думал, что они наверняка озябли — вон какие большие прижаты к их животам и спинам кончи[9], поблескивающие, холодные, как лед. Но так все положено; хороша была пляска, почти без изъяна.

После, когда он выпил, одна из дочерей Медины легла с ним на приречной дюне за селеньем. Она была пригожа и смеялась не переставая, и он тоже, хотя от вина на сердце стало пасмурней и смех был притворен и пуст. Продрожав, ее тело обмякло, а ему недостаточно было, он хотел ее снова. Но она оделась, убежала, и он не мог ее догнать, потому что был пьян и не слушались ноги. Он все пытался подойти, увести ее, но она увертывалась и смеялась.

Он увидел в вышине орла, несшего в когтях змею. То было диковинное, величаво-грозное зрелище, полное значения и волшебства.

Во время легких и осенних ритуалов-молений о дожде шестыми по счету уединялись в киве Следящие за орлами. Это важное мужское общество отличалось от прочих, стояло как бы выше их — по причине особой и давней. В тридцатых годах прошлого столетия жители пуэбло приняли к себе горстку беженцев из таноанского селения Бакьюла, расположенного милях в семидесяти-восьмидесяти к востоку. Пришельцы эти были горестным народом, испытавшим большие страдания. Их земля граничила с Южными равнинами, и в продолжение многих лет они были легкой добычей для хищных ватаг, охотившихся за бизонами и чужим добром. Бакьюши терпели бездну утеснений — и наконец не смогли уж дольше терпеть, бедствия сломили их дух. Народ предался отчаянию, отдал себя на волю злых ветров. Но не люди-враги доконали его, а повальная болезнь. Такой мор стал косить бакьюшей, что, когда эпидемия утихла, в живых оставалось менее двадцати человек. Да и оставшиеся бы наверняка погибли в развалинах Бакьюлы, если бы не эти patrones[10], не эти дальние родичи, которые приняли их к себе, рискуя собственной жизнью и жизнью детей и внуков. Рассказывают, что сам касик вышел навстречу бакьюшам, чтобы радушно встретить их и ввести в пуэбло. Настороженно должно быть, смотрели жители, как бредут к ним эти горемыки с глазами, одичалыми от горя и отчаяния. Что на них было, в том почти весь и заключался скарб пришельцев, но даже в этот час глубокой боли и унижения они думали о себе как о целостном народе. Четыре вещи принесли они, долженствовавших служить отныне знаком их происхождения: священную флейту, бычью и конскую маски Пекоса[11] и небольшую деревянную статую их покровительницы — девы Марии де-лос-Анхелес, которую они называли Порсингулой. И теперь, через годы и поколения, древняя кровь этого забытого племени продолжала течь в жилах людей.

Следящие за орлами были главным ритуальным обществом бакьюшей. Глава общества, Патиестева, и все его члены были прямыми потомками тех беженцев и беженок, что прошли некогда по краю гибели. Даже теперь в облике этих людей сквозило что-то особое. Словно сознание того, что народ едва не канул в небытие, наделило их большим, чем у их родичей, чувством смирения и — как это ни парадоксально — большим чувством гордости. Оба эти качества видны были в таком человеке, как старый Патиестева. Он был суров и, казалось, постиг жизнь шире, глубже всех. Та погибельная давняя година обратила бакьюшей в провидцев, прорицателей, наделила их чувством трагизма — отсюда у бакьюшей такая осанка и столько достоинства. Они — ведуны; они — вызыватели дождя и охотники за орлами.