Дом на Баумановской

– Она его все-таки доконала, она убила моего племянника.

– Он в обморок упал, – схватившись за рукав подошедшего к ней Грениха, крикнула Майка, – прямо с подоконника. Он не успел начать спускаться по веревке. Он упал в обморок от голода!

Швецов издал злобный полурык-полустон, своим устрашающим видом заставив Майку прильнуть к отцу, а толпу отшагнуть на полметра. Опустившись перед Колей на колени, он сгреб его, как медведица мертвое дитя, и прижал к себе. Грених хотел возразить, ведь мальчика надо было осмотреть, он мог быть еще жив, такое небрежное отношение к нему могло привести к еще большим травмам. Голова Коли свесилась, слева волосы его были красными, стала видна подсыхающая полоска крови в уголке рта – значит, сломал ребра, а осколки задели легкое.

Швецов выл белугой несколько долгих минут, между всхлипами причитая:

– Прости меня, мой мальчик, я не хотел тебе зла. Жизнь такая жестокая, я должен был тебя ей учить. Зачем ты противился? Зачем меня не слушал? Теперь ты мертв, мертв… как же так? Убили! Отняли у меня последний смысл жизни, единственное, что еще держало в этом мерзком мире, полном никчемных, жалких существ, не заслуживающих наследовать эту землю. Коля, ты был чист душой, свет мой, свет мой и гордость… Вы лишили меня его!

Толпа молча взирала на эти страдания. Вместе с ней и Грених не мог оторвать глаз от стенаний отца над мертвым сыном, какой-то частью сердца рыдая вместе с ним, оплакивая его горе и прижимая Майку к себе крепче. Та, спрятав мокрое лицо в его рукаве, тихо вздрагивала от плача. А ведь она только стала оттаивать сердцем после трудного детства, проведенного под Белозерском, едва начала доверять людям, научилась испытывать радость. А что теперь? Пережитая смерть друга, которого она не смогла спасти, никогда не изгладится из памяти, на всю жизнь останется незаживающим рубцом.

Швецов ослабил объятия, Коля тяжело скатился к нему на колени, а потом спиной на тротуар, гулко ударилась его голова об асфальт. Поднявшись, прокурор покачнулся, как пьяный, и, перешагнув через него, направился в ворота дома.

И тут Грених увидел, как Коля с шумным вздохом открыл рот и зашевелился, видно, приведенный в чувство ударом головой. Майка тоже это увидела и стрелой бросилась к нему. Швецов ничего не слышал, шел как сомнамбула дальше. Толпа было заверещала, Грених обернулся, вскинул руку, сжав кулак, не зная, как еще дать понять, чтобы все замолчали. Его послушали – первые ряды затихли, увидев его напряженное лицо, вздутые на лбу вены. За ними затихли и все остальные, стали шептаться, загудели, как тихий пчелиный рой. Он и сам не мог себе объяснить зачем – но не нужно было, чтобы Швецов увидел, вернулся.

– Никого не подпускай к нему, пока не приедет «Скорая», – шепнул он Майке. – Сама не трогай, не давай шевелиться. Обойдется, починят твоего виолончелиста.

Фролов отправился вызывать наряд милиции. Грених пошел следом за Швецовым, не отрывая от него взгляда охотника, который не даст добыче уйти. Он заметил, как тот вошел в подъезд. Теперь ему некуда деваться. Чего бы он хотел – бежать? Непохоже. Тоже вышагнуть в окно? Застрелиться? Нельзя допустить, чтобы преступник отделался простой пулей в висок. Этот человек создал целую уголовную сеть, которую еще предстояло разоблачить, если он даст деру или убьет себя, то сеть продолжит существование и без него. У Фролова, кроме Асиных записей, были еще признания Сербина, но, кто знает, они могли оказаться лишь краем огромного айсберга.

Грених нырнул в подъезд, тотчас услышав шаги Швецова, увидел его тень между пролетами лестницы – прокурор, тяжело припадая к перилам, поднимался к себе. Интересно, смерть сына действительно привела его в смятение? Или то, внизу, была лишь красивая демонстрация сцены из «Ивана Грозного»? Испытывал ли он истинные отцовские чувства? Коля не принял его, он ему противился, едва не убил, и это выводило Швецова из равновесия, заставило наделать кучу ошибок в стройной структуре его организации. Что же в его понимании есть сыновья любовь, любовь вообще? Полнейшее подчинение, которого он никак не мог добиться? У таких людей на первом месте эго, удовлетворение плотоядных прихотей, и даже любят они только через собственный эгоизм. Но равнодушными их не назовешь. У них есть чувства, даже больше, чем у кого бы то ни было. Но все они направлены внутрь, в себя, к себе. А остальные – только солдатики, куклы, которых они передвигают, стравливая, наблюдая за столкновением и предвкушая следующее.

Кто научил его такому отношению к людям? Возможно, тот, в чьих руках он тоже был когда-то игрушкой, кто когда-то в раннем детстве морил его голодом, бросал в лесу, истязал, унижал и давил своей властью. Кто творит чудовищ – общество или они рождаются такими сами? Передается ли склонность к жестокости по наследству? Возможно ли зло вырвать с корнем из сердца? Извечные вопросы, на которые нет ответа. Но зло там цветет пышнее, где его сдабривают и питают.