Дом на Баумановской

В просторной, залитой дневным светом комнате, в которой на стенах с бежевыми обоями были разбрызганы тени от рисунка кружевных занавесок, казалось, пели ангелы – до того преображала пространство музыка. Ангелы эти были пленниками, пели они ладно, не фальшивили, но будто взывали о помощи. Коля знал, что их мучают. Как и его самого.

Он старался не смотреть, выбрал для взгляда книжный шкаф, но тот был слишком далеко – не пойдет, невежливо, переместил глаза к пушистому папоротнику, разбросавшему свои ветви в углу. Но густой, деликатный кашель заставил его посмотреть прямо. Дядя сидел между окнами, в кресле-качалке, с которого свисал клетчатый плед, и выглядел он в своем синем костюме-тройке и с зачесанными набок седыми волосами и острой бородкой как испанский гранд. Заложил ногу на ногу, локтем изящно откинулся на подлокотник и покачивался, дирижируя в такт сюите рукой и ногой в тапке. Патефон – небольшой, восьмиугольный, с красной жестяной трубой, играл справа от него, отбрасывая от крутящейся пластинки к потолку бесформенный блик.

– Здравствуйте, – звонко поздоровалась Майка. – Вот уж не ожидала вас тут увидеть, Савелий Илиодорович.

– Здравствуй, Майя, – мягко отозвался Швецов. – И тебе, Коля, здравствуй. Ну-ка, подойди сюда.

Савелий Илиодорович поднялся, сам подошел к племяннику, взял за плечи, заставив Колю сжаться, словно в ожидании удара, и обстоятельно оглядел лицо, проверяя, не останется ли следов и шрамов.

– Ну и ну, – вздохнул и сел обратно. Коля расслабился, пожалев, что струсил.

Надрывались скрипки, виолончели и контрабасы. Швецов смотрел на Колю с Майкой со свойственной ему мягкой, кошачьей снисходительностью. Майка изучала прокурора, сведя брови, Коля почти не дышал, упершись взглядом в папоротник, ожидая, когда им разрешат отойти к столу, чтобы приступить к учебе. Это бесконечно долгое мгновение все тянулось, музыка парила в воздухе, не давая ему сделаться твердым от электричества, исходящего ото всех троих. Когда наконец игла на пластинке добралась до пустоты, пауза стала напряженной, а воздух – как будто разреженным.

– Ах, дети-дети, – вставая, проронил прокурор. Шаркая тапочками, он подошел к патефону, поднял иглу, перевернул пластинку. Опять грянули скрипки, виолончели, контрабасы, и Коля ощутил пробежавший по коже разряд отвращения. Он хотел было заявить, что они пришли заниматься уроками, но насупился, ком подступил к горлу – только и мог, что глядеть враждебно исподлобья.

– Что вы чувствуете, когда слышите такую музыку? – спросил Швецов вполне серьезно, Майка бросила на Колю короткий взгляд: мол, чего это он?

– Ну же, – сказал Швецов с придыханием, стоя к ним спиной, – ну же, послушайте!

Он закрыл глаза, нацепил на лицо выражение бесконечного блаженства и принялся дирижировать скрипкам. Майка выпучила глаза на Колю, а тот умоляюще вздернул брови, безмолвно отвечая ей, что он ни при чем. Сердце больно било в ребра, хотелось развернуться и бежать без оглядки до самого Ленинграда.

– Единение с миром искусства! – сам себе ответил прокурор, оставаясь с закрытыми глазами. – Чувство сопричастности к прекрасному. Ведь это писали великие люди, гении, настоящие трудяги! А вы? Вы оба готовы ли дать миру нечто великое?

Швецов открыл глаза и глянул на них через плечо, чуть развернувшись.

– Готовы ли стать настоящими людьми? Что же вы так не уважаете и не цените своих отцов? Оба проливали кровь в революцию, сражались за ваше будущее. Светлое, счастливое, полное возможней. А вы – что?

Он говорил певуче, с добрым упреком, словно журил малышей из яслей. А глаза сверкали яростью. Он даже улыбнулся в конце фразы, не зло усмехнулся, не саркастически дернул уголком рта, а с мягким привздохом растянул губы в печальной улыбке. А глаза были злыми. Коля невольно посмотрел на Майку. Не купилась ли она? Нет, эта девчонка – кремень, настоящий партизан. Она насквозь видит подлецов и прочую сволоту с кожей хамелеонов.

Швецов выключил патефон и увел руки за спину.

– Вы действительно заманили его? – спросил он, обращаясь к краю занавески. – Как дикого зверя? Как вепря? Не пробуя прежде начать диалог? И голодом морить собирались? Вам хоть известно, что это такое, избалованные, тепло одетые, сытые дети, каждый день имеющие возможность бегать в булочную… вам известно, что такое голод?

На последних словах, произнесенных ледяным тоном, он встал полубоком, бросив на них осуждающий взгляд.

– Неизвестно, – сам себе ответил он. – Потому что вы растете в довольстве, вы поставлены в такие тепличные условия, что не способны думать, соображать и отличать добро от зла. Вы паразиты, эгоистичные, бездушные палочки Коха, цель вашей жизни – собственное выживание. Что ты сделал, Коля, когда нужда поставила тебя перед выбором бить или не бить товарища? Какой ты сделал выбор?

Коля молчал, глядя в ковер.

– Отвечай! – рявкнул прокурор так, что даже Майка, слушающая с любопытством, вздрогнула.

Коля не смел поднять глаз. Он не дышал.