Дом на Меже

Ок, человек с ножом останавливается погладить кошку. А это вовсе даже и кот... Наш Баскервиль к Мусе бегает, ха-ха, молодец. На шее у него рыжая ленточка, грязная от маркера:

СЫНКА Я ВЕРЮ

ЧТО ТЫ ПРОЧТЁШЬ ЭТО

НЕ ПРИХОДИ НЕ УМИРАЙ ДВАЖДЫ

ПОЖАЛУЙСТА Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ

Хорошо… Или нет? Я подумаю.

---------------------

И в Баронском Парке заканчиваются кленовые листья.

И уходящий февраль в сумерки неотличим от ноября.

И как ни велика вера, а раз за разом вслепую ощупывает свои пределы. Я снова невзначай интересуюсь у Барона, почему всё-таки Межичам не пройти сюда.

– Сами подожгли, вот и результат. Я что ли ворота гузкой подпираю?

– И что, мэтр, это навсегда?

– Если покаяться захотят, пройдут.

– Ха, это будут уже не Межичи!

– Тоже так думаю. Прости на грубом слове.

Мы сидим за столом… с канделябрами! Они органичны в этих стенах, как и баронов средневековый гардероб и девочки, и даже я сам. Здесь, по мёртвой луне я чувствую себя нормально. Словно там и при жизни был тягостный морок, а теперь кончился.

Незавершённый портрет Картины Межич поглядывает с мольберта. Ученица Барона рисует её в каждый приезд. Бальное платье выдумала и украшения, жемчуг на шее. Просто великолепно! Барон сочувственно комментирует:

– Гордость и хороший вкус... Даже одна из этих вещей безвозвратно губит человека. Извини, но ты обречён.

Мэтр умеет делать комплименты. А я всё ещё настолько ранен, что вздрагиваю от его слов.

---------------------

Я думаю о столбах ограды, замшелых и выветренных. Корни дубов подкапывают их, кренят, пробираются на эту сторону, как артритные пальцы… Я вспоминаю ту первую бессонную ночь по живой луне. Как шатался всюду, как хлынуло с неба, и я забежал в северный флигель, ближний к воротам. Одним прыжком влетел и увидел… На дороге под проливным зимним дождём блестела чёрная тойота.

Фары бьют по ногам, вырезают из темноты мужчину в тройке. Дико и прямо он смотрит на особняк. Он, конечно. Высокий, прямая бойцовская стойка, болью распахнутые глаза. Не моргнёт, а самого поливает – наотмашь. Открыв ладонь, он перечитывает ожог на ней. Сжав, опускает оба кулака. Бледное пятно лица, распахнутый пиджак, всё под ледяными струями.

Он простоял до утра, я тоже, и ливень хлестал не ослабевая.

– Мэтр, точно не пройдут? И хитростью? И с бульдозером?

– …уж кто-кто, а Румын, упырь, на танке не проедет! – отмахивается Барон, и я обжигаюсь.

---------------------

Мэтр, я плохой, я Межич, зря вы меня приютили. Одно пренебрежительное слово, и я уже рядом со своими. Кровь рода щемит сердце, как за младенца играючи пощипывают: ам-ам, чей такой мальчик? Ам-ам, у кого такие щёчки? Будешь слушаться? Не то съем тебя, съем! Отдай себя роду, Межич, целиком отдай. Мы не торгуемся, и ты не торгуйся – иди к нам, ну, иди.

Агнешка, насупленный ребёнок, бубнит что-то исподлобья, встаёт и задёргивает шторы. Луну прогоняет. Увы, ткань недостаточно плотная.

Куда меня несёт опять… Тоска сорвалась пружиной: до родных лиц, отпечатавшихся в мозгу, до несбыточной жизни-шикардос. Она сучка, помнилась было с чужих слов, потёрлась ножкой в чулке об моё колено и уехала на чёрной тойоте. Ночь не спал, теперь наяву мерещатся: вокзалы, бары, гостиницы, бильярдные:

…над зелёным сукном летает кий. Мошенничают свои, проигрывают чужие. Так и должно быть.

…я в плюсе, как я хорош: итальянский пиджак с искрой, проститутка верхом.

…на плече – рука Славы Румына. Злится: мстит, бьёт. Притягивает к себе. Тасует шулерскую колоду. Подмигивает, учит, дышит коньячным перегаром. Мне наливает вина. Не хочу. В заведении, что не сухое, то горькое. Крепкое и горькое, как булки у сатаны.

Я же здесь, почему я там?