Дом на миндальной улице

Не знаю, сколько мы так пролежали, разговаривая обо всем, что приходило в голову. Постепенно распогодилось, глянуло солнце, с улицы стали слышны конское ржание, грохот повозок, открываемые ставни. Мы завтракали кофе и булочками с ветчиной, смеялись и шутили. И я знала, что никого ближе у меня еще никогда не было. Меня переполняла нежность к нему, желание сделать что-то приятное, приязнь и благодарность. Но вовсе не оттого, что мы были (или могли быть) так близки, не оттого, что он не воспользовался мною (ведь я могла просто не привлекать его), а оттого, что я знала – я могу доверять ему. А это так ценно – когда можешь кому-то полностью доверять.

Вечер. Я сижу у окна, смотрю на зажигающиеся в соседних домах огоньки. Одно окно ничем не прикрыто и расположено так, что мне видно часть комнаты: дощатый пол, обитые деревянными панелями стены, край кованой кровати под вышитым покрывалом, цветок в горшке. Рядом с горшком спит полосатый кот. Другие окна прикрыты ставнями или занавесками. Третьи еще не зажглись. В чужих окнах есть что-то притягательное, непременно спрашиваешь себя – а если б я жил там или там? Что бы могло быть?

Когда я еще жила у Паулины, из окна моей комнаты был виден один дом. Он выделялся на фоне других домов, высоко подняв верхний этаж как маленькую башенку. Днем был виден плющ, завивший желтую стену из песчаника, да темный провал окна. По ночам же в нем рыжел огонек, на который я неотрывно смотрела, лежа в постели и ожидая сон. Огонек этот горел долго, даже после сигнала к тушению огней – должно быть, лампу прикрывали колпаком. Порой я засыпала – то окно глядело в мое окно. Просыпалась – огонек продолжал гореть, вспыхивал прежде всех остальных окон. Я глядела и спрашивала себя – кто живет в том доме? Мне мнилось, там живет влюбленная пара, перешептывающаяся словами любви ночи напролет. Или же одинокий трудяга запоздно засиживается над бумагами, делает какую-то свою, одному ему ведомую работу и встает до рассвета, чтобы закончить или выйти по своим делам. Или же пылающий художник, подвластный одному вдохновенью, пишет или же рисует, не смея отложить кисть или перо. Или же просто в том доме собирается большая семья, друзья дома и смеются, лежа на подушках, беседуют, неся в глазах отблеск уюта и ласки. Я была расстроена, случайно узнав, что в том доме живет одна старая-старая женщина, больная и одинокая, и с ней живет только ее служанка. Потому-то и горит свет ночь за ночью, когда старуха просыпается от боли или просит стакан воды, отхожее ведро или иные унылые, одинокие вещи, несущие дыхание ветхости и того, пустого и холодного дуновения, окутывающего каждую отходящую, постылую старость.

Почему-то, когда тебе плохо, кажется, что все окошки вокруг уютнее и счастливее твоего. Хотя там живут такие же люди со своими проблемами. Но почему-то верится, что они непременно счастливее… Вообще всегда, когда что-то не ладится, любое лицо или даже вещь кажутся тебе богаче тебя. Если ты болен, то смотришь на здорового и говоришь – да, пусть у него некрасивое лицо или сварливая жена, он все равно счастливее. Если ты голоден или неодет, то смотришь на сытого и одетого и говоришь – как у него могут быть проблемы, когда он не нуждается? А уж какую зависть вызывают те, кто делает вид, что доволен жизнью…

Наверное, нет тех, кто всем доволен. Счастье кратко и мимолетно. Но сейчас я счастлива, и другие окна не вызывают у меня желания поучаствовать в чужой жизни. Я не завидую людям, которые толкутся на площади внизу, потому что моя жизнь мне дорога.

Два дня назад я познакомилась с нашей соседкой.