Дом на Северной

— Котую, старче, котую. Но ведь время-то, время-то летит, идет гигантское столкновение миров. На небе вон трещина, а ты о чем меня спрашиваешь? А ты тут вон чем занимаешься! Грех да смех. Одни держат в руках гнилую картофелину, а другие держат в руках, словно картофелину гнилую, земной шар, третьи — Вселенную, но на картошке гнилой ползают букашки, а на шарике-то нашем ползают люди, черт возьми! Намотай себе на хвост, это тебе говорит Павел Гаршиков, без двух минут сорока секунд студент. Идет гигантское столкновение миров, которые не мы с тобой, Деряблов, выдумали, не мы, значит, и прекратим это столкновение. Понял? А ты — «котуешь»! Котую, отвечаю тебе, но это еще ничего не значит. И точка. Это нужно не только мне, но и еще кому-то. Не мы же создали, черт побери, гигантские миры, Землю, Луну, Марс и Млечный Путь. Вот, Федотыч, травка растет. Вот она, зелененькая, растет. Вот я ее беру и — р-раз, нет ее. Травинки нет. Вот росла она секунду назад, а ее уже нет, будто и тысячу лет назад не было. А теперь гляди кругом. Гляди своими выгоревшими глазами, гляди хорошенько, Федотыч, гляди. Вон бабочки капустницы летают, солнце светит, земля, слышишь, вращается? Слышишь? Ось скрипит. Ты вот стоишь передо мной, буркалами уперся в меня и ничегошеньки не соображаешь из того, что говорит тебе завтрашний студент Московского университета. А все прежнее. Так вот, Федотыч, и человек. Усек меня?

Деряблов ничего не понял, но пытался понять, в какую сторону клонит парень и не хочет ли он снова посмеяться над ним, шумно вздохнул и, потерев нос, усмехнулся.

— Скажешь…

— Вот, Федотыч, как все на самом деле. А ты — «котуешь»! Да. Понимаешь теперь, в чем дело, где оно, столкновение миров? Столкнутся — и расшибутся, а нас ведь — тю-тю! Не мы придумали гигантское столкновение миров, черт тебя побери, Федотыч. Но мы-то люди. Люди мы — это ты понимаешь? Али не сечешь? Ничегошеньки ведь, может, не останется. А ведь каждой мошке хотелось бы жить. Даже травке. Она как и мы, только безголосая да мозги внутрь направлены. У человека мозги направлены вовне, а у травки вовнутрь. То есть только на себя. Потому она такая слабая и за себя не может постоять. Хотелось, Федотыч, чтоб не так было. Надо менять положение. Или ты доволен? Усек? Нет, я вижу, ты не усек. Секретарь райкома, когда я ему это сказал, ответил: «Сидеть тебе, Павел, если не остепенишься». Он грамотный, а ты, Федотыч, извини-подвинься, недоделок ровно. Возьми нашу Землю, возьми ее с большой буквы. Она вертится по огромной, — замечу: для нас, людей, — это по огромной, а по вселенским масштабам не более, чем комар по своей орбите, вертится и очень даже быстро…

— Ладно, Павел, тебе надо мной точить свой язык…

— Нет, Федотыч, я тебе сейчас докажу… Гляди, вот я становлюсь в угол. — Гаршиков, став в самый отдаленный угол, закрыл глаза и присел на корточки. — Вижу! Вертится! Поскрипывает и несется — аж в глазах искры! — вскричал он так громко, что Деряблов со всего маху от страха брякнулся об пол и тонко заскулил, а к двери, побросав работу, кинулись девушки. — В правую сторону! — продолжал кричать Павел Гаршиков. — Вертится в правую, вот в эту. Но в том вон уголке что-то шипит, боюсь, океан переливается, уйдет в космос, и земля без воды останется, переливается вода-а! Держи, Федотыч, ее! — смеялся уже Гаршиков. — Держи мотню, а то обмочишься.

Старик все понял и сделал вид, что просто сидел на полу, встал и сказал:

— Иди ты к дьяволу. Врет-то все, стервец. Ох, врать-то ты мастерища!..

Девушки негромко смеялись. Катя, когда приезжал Гаршиков, не могла и слова сказать. Боясь на него поднять глаза, ругала его про себя и ненавидела. Она видела и чувствовала его безразличные, презрительные взгляды на себе и все собиралась быть равнодушной, словно его и нет, но ничего не получалось. При Гаршикове она чувствовала себя так, будто аршин проглотила. Катя отошла от двери и стала перебирать огурцы. Совсем не было весело. Она слышала, как Деряблов говорил что-то, как Нинка захохотала, невольно улыбнулась одними губами, словно в забытьи, во сне, осторожно перебирая огурцы, плохие кидая в кучку на землю, а хорошие в ящик. Нашла небольшой зеленый огурец с нежной кожицей и, присев на ящик, задумалась, глядя на него. «Рос он, рос, бедненький, тянулся к солнышку, пил водичку, тянул ее корешками, словно губами, из земли, а его сорвали… Так и любовь отбросят прочь… Ну что ж это? — спросила себя Катя. — Что ж это я совсем нюни распустила? Гордой надо быть. И не замечать его».

Но чувство жалости, нашедшее на Катю, не проходило, и она с пронзительной ясностью ощущала, как ей жалко всех, особенно всех обиженных. Она глядела на солнце, на траву, зеленеющую под забором, на увядшие перья лука, на стоящих в дверях, и всех ей стало необыкновенно жалко, так, что слезы навернулись на глаза. Ее руки, молниеносно брали огурцы, глаза определяли, куда их класть, а голова и вся Катя будто не участвовали в работе, а жили своей тревожной жизнью.