Дом на Северной

— Здравствуй, — тихо ответила Катя. — Кто тебе сказал, как меня зовут?

— А земля сказала. Земля у меня словно мать родная, все знает, обо всем говорит. Как поживаешь? А злой у тебя папаша. Прямо кипяток. Фу-ты ну-ты, все мы от Марфуты… Пошли посидим на лавке.

Старик зло сплюнул и не торопясь, с гордым, заносчивым видом направился во двор, постоял во дворе и, досадно махнув на скворца, пошел в дом. Катя присела рядом с шофером и улыбнулась. Она сама не знала, почему вдруг на нее напал этот мелкий, беспричинный смех. Ей было смешно, что он, шофер, такой грязный, чумазый, как будто уж лет сто не мылся, у него в мазуте подбородок, на нем рваный пиджачок… все ее смешило, всю распирало от смеха, и она не могла усидеть на месте.

— Ой, чего ж ты такой? — спросила она, не удержавшись, и повела плечом, и так, что самой стало удивительно легко, просто, будто и человека этого знала давно-давно, и было ей с ним хорошо.

— Какой «такой»? — спросил шофер, оглядываясь и заражаясь смехом. — Немазаный-сухой, так?

— А хоть бы и так!

— Так-то так, красавица, но я же не байбак. — Шофер подвинулся и взял ее за руку. — А меня ты разве знаешь, красавица, Катя Зеленая? Нет, не знаешь меня. Вот в чем погибель твоя.

— Чудно как говоришь, чумазый. Ты поп, что ли? Об чем тебя ни спроси, все ты знаешь, на все-то у тебя ответ готов. Как звать-то тебя по имени?

— Юра я буду, — глухо ответил шофер, подумал и добавил: — Да, действительно Юра. Юра — это неплохое имя. Правда?

— Имя — все хорошие. Вон чудно как говорят: «Как хочешь зови, только хлебом корми». А ведь и правду говорят!

— Юра — хорошее имя, правда, красавица? А сколь тебе лет?

— Лет мне? Не маленькая, чай, я. Уж… А что тебе лета мои сдались? Лета не красят человека, а мудрят его. Есть люди, которые живут двести лет и двести лет молодые. А умрут — сразу стареют.

Шофер направился к машине, сел в кабину, потом выскочил оттуда с ведром.

— А любить меня будешь, красавица? — спросил он, останавливаясь, но вдруг сорвался с места, заспешил к колодцу, с грохотом опустил в колодец ведро, чуть не сорвав ворот с петель, перелил воду в свое резиновое, обмочив при этом брюки.

И тут вышел из дома старик.

— Все бегаешь, шустренок? — спросил он миролюбиво у шофера и сел на крыльцо, что-то пережевывая.

— А ты все брюхо набиваешь?

— Кто? Я? — Дядя Ваня вскочил, готовый броситься на обидчика. — Да как!.. Да кабы ты сдох, дурак окаянный!

Шофер остановился напротив старика, улыбаясь, и подмигнул ему.

— А вот, старик, у моего дружка собаку звали Кабсдох.

— Ну и…

— Чего ты так в людей жалом жалишь? Какая тебя муха укусила? Муха цеце? Али пострашнее? Прям кипяток. Фу-ты ну-ты, все мы от Марфуты!

— У меня мать была, мил человек, Прасковья Леонидовна, а не Марфа, — сдержанно ответил старик.

— Чудак человек, так это ж присказка такая.

Шофер направился к машине, залил в радиатор воду и снова сел рядом с Катей. Она задумчиво глядела на стройку. Уже наполовину возвели двухэтажный кирпичный корпус общежития, рабочие вбивали белые бетонные столбы вокруг здания — для забора, — а грейдер медленно двигался от стройки к улице, прокладывая дорогу.

— Чего ж ты, и не поемши поедешь? Дядь Вань, а у нас чего-нибудь не найдется разве поесть?

Старика уже не было на крыльце. Возле крыльца важно расхаживал скворец, косился на дверь.

— Э, Зеленая, теперь-то мне и подавно некогда. Вот хлебушка-то кусочек не пожалей для молодца.

Катя убежала в дом и вынесла ему большой ломоть хлеба с маслом.

— Что ж ты сразу не сказал, что кушать хочешь? — Катя вправду заволновалась, и ей не хотелось отпускать шофера голодным.

Шофер взял ломоть, влез в машину, откусил кусок и, помахав рукой, уехал. Катя села на скамейку, снова уставилась на стройку и не услышала, как рядом сел Иван Николаевич и о чем-то спросил. Хорошо ей было сидеть под солнцем, глядеть на стройку и чувствовать теплую, ласковую жизнь. За весь этот день Катя больше не проронила ни слова. А ночью ей снова чудился разговор с шофером, теплое солнце и сидевший рядом старик.

ГЛАВА V

На другой день Катя ушла на работу раньше обычного. Уже с утра солнце нещадно палило, и по улице плыли испарения, сильнее обычного пахло бурьяном, картофельной ботвой. Возле молокозавода сгрудилось машин десять с молоком и телеги с флягами со сметаной. Подле райисполкома стояло несколько «козлов», привезших, видать, председателей сельсоветов; шоферы, сойдясь у одной из машин, рассказывали анекдоты, смеялись. Один из них оглянулся на Катю. Тихо было на улице. Толстым слоем лежала еще прохладная пыль на проезжей части, и только вверху звенело от напористого солнца, гудело от пронзительной голубизны неба. И от этого неслышимого звона было радостно, хотелось подольше побыть на улице…