Дом на Старой площади

Семья отца была попроще, кто-то считал брак моих мамы и папы мезальянсом: что было, конечно, смешно — какой мезальянс в советском плавильном котле коммуналок? Тонкость состояла совершенно в другом и явно недооценивалась: мама была членом семьи врага народа. Это не то же самое, что ЧСИР — член семьи изменника родины, однако тоже ничего хорошего. Отца это не останавливало абсолютно. Не потому что герой, а потому что любил, считал нормальным. Не было предубеждений, двойных мыслей, второго дна.

Мама любила крупнолистовой чай. И черный хлеб, который посыпала сахаром. Очень хорошо готовила — уж не знаю почему.

В 1946 году, как раз тогда, когда ставилась пьеса «Беда от нежного сердца», дед, Давид Соломонович Трауб, умер незадолго до своего освобождения. За ним поехала в Коми АССР, в Устьвымлаг Генриетта, тетя Геня, та самая младшая сестра бабушки, и — уже не застала. Тете Гене только этого недоставало после гибели мужа в 1941-м и кончины малолетних детей. А у бабушки, Любови Герасимовны (Либы Гершеновны), разлученной с Давидом Соломоновичем с 1938 года, была своя страшная беда — гибель на фронте сына Эдуарда. Ее брат Изя, журналист, погиб в ополчении под Москвой. Эта пляска смертей, в одинаковой степени замешанная на войне и ГУЛАГе, была столь же замысловатой и вездесущей, как и сами родственные связи.

Судя по письмам в поселок Вожаель, где умер дед, пересидев свой срок то ли потому, что ему был запрещен выезд в Москву, то ли по той причине, что уже не мог быть выписан из тюремной больницы, почерк бабушки стал портиться с начала войны. Письма в Вожаель 1939 года еще можно легко читать, потом почерк ухудшался и стал решительно неразборчив с того момента, как в 1943-м погиб на фронте ее трогательный юный сын, мой дядя. Она писала бесконечные письма командиру Эди и самому Эдюше, в никуда. В глазах остановилось ничем не вытравляемое горе. Даже если на послевоенных фотографиях она улыбалась, то очень сдержанно, глаза же оставались страшно грустными, внутренняя непроходящая притаившаяся боль смотрела и в объектив фотоаппарата. Такой же, немного смущающейся этой постоянной боли, она осталась на фотографии, помещенной на нише закрытого колумбария Ваганьковского кладбища.

В Государственном архиве РФ благодаря хлопотам главы «Мемориала» Арсения Борисовича Рогинского я смог посмотреть следственное дело Давида Соломоновича Трауба. Это не самое веселое в мире занятие. А тут еще, вздрогнув, я обнаружил жалобу товарищу Берии 1945 года, написанную четким маминым почерком, но с подписью бабушки: значит, в то время она уже совсем не могла писать разборчиво, пришлось просить дочь-старшеклассницу, обладавшую четким, почти каллиграфическим почерком…

…После того как «Мемориал» выложил базу данных на почти 40 тысяч сотрудников НКВД, пресс-секретарь президента Дмитрий Песков отреагировал совсем не в духе XX съезда КПСС — в жанре «и вашим и нашим». Причем не оставив сомнений в том, кто такие «наши»: «Тема весьма чувствительная. Очевидно, что здесь мнения расходятся у многих, существуют диаметрально противоположные точки зрения, причем и те и другие выступают весьма аргументированно».

В чем, интересно, «аргументированность» сталинистов? В том, что нужно было по ложным обвинениям, по плану уничтожать собственный народ? Разумеется, никаких аргументов — моральных или исторических — нет.

Есть аргументы политические, поскольку легитимность власти питается «славной» историей, а в этой истории не может быть темных страниц — о репрессиях можно говорить лишь скороговоркой, как о побочном и несущественном продукте «великой» эпохи.

Никакого национального согласия по вопросу сталинизма в нации нет. Более того, главный водораздел между сторонниками авторитарного и демократического пути развития страны проходит именно здесь — при обсуждении сталинских репрессий. Да, вождя более полувека тому назад вынесли из Мавзолея, но тело его еще покоится у Кремлевской стены, держит за горло потомков сталинской номенклатуры и вымораживает мозги и души сразу нескольким поколениям постсоветских людей.

Никакого развития страны не будет, пока не пройдет третья волна десталинизации — после первых двух волн в оттепель и перестройку.

Есть, разумеется, и глубоко частный аспект этой истории. Для кого-то какой-нибудь сержант НКВД — кровавый палач, не задумываясь, стрелявший в затылок. А для кого-то — прадедушка, чей портрет при полном параде и орденах висит на стене. Для кого-то лейтенант ГБ — подонок, избивавший подследственного на допросе, а для членов семьи — уважаемый ветеран, защищенный георгиевской ленточкой, как волшебным оберегом.

Понять людей, готовых защищать своих предков-палачей, можно. Человек вообще не одномерное создание — убийца может быть в чьих-то глазах одновременно добрым дедушкой, с которым связаны теплые воспоминания о детстве. Но это не отменяет ничего: убийца остается убийцей, и вина его не снимается, а усугубляется тем, что он действовал по приказу государства.