Дом на Старой площади

Кажется, эти люди подписывали бумаги по кругу — механические движения исполнителей, роботов, запчастей, причем взаимозаменяемых, машины, которую никто не мог остановить. Но главное, что они все равно оставляли следы — подписи и фамилии. Многочисленные псевдонимы машины террора. Псевдонимы, за которыми укрывалось преступное государство.

На скольких отказах в пересмотре дел стоит, например, подпись Боровкова Ивана Ивановича, многолетнего замначальника секретариата Особого совещания, зловещего ОСО, крушившего судьбы в буквальном смысле без суда и после того, что можно было назвать «следствием» лишь метафорически.

Они ведь даже сами не отвечали осужденному. Писали служебную записку с отказом в 1-й спецотдел НКВД, а те уже сообщали в Устьвымлаг НКВД, передававший информацию непосредственно в лагерь.

В 1938-м ОСО осудило, согласно справке, которая было подготовлена в свое время для Хрущева, 45 768 человек. Пиковая цифра по тем временам, Большой террор. Больше — только в 1942 году, очень много, но меньше — в 1949-м, что отражало послевоенную паранойю старевшего Сталина, а в 1952-м — «всего» 958 человек.

В 1954-м Боровков лишился всех должностей. В 1967-м покончил с собой. Вероятно, потому, что доверие партии не было восстановлено. Но в секретариате ОСО работал же не только этот выходец из рабочих-текстильщиков, который стал членом Верховного суда РСФСР в 31 год после ускоренного обучения тому, что условно можно было назвать юриспруденцией. Например, оперуполномоченной секретариата ОСО старшего лейтенанта Афанасьевой нет в списках «Мемориала». И сколько их таких, мелких сошек, имя которых неизвестно, подлости и преступления которых неисчислимы, даже если они всего лишь занимались документооборотом?

Но ведь это они писали об умиравшем в ГУЛАГе человеке, которому до официального окончания восьмилетнего срока оставалось несколько месяцев, и еще можно было спасти его жизнь: «Из вновь поступившей жалобы от Трауб необходимости в пересмотре решения по делу не усматривается».

Унылый исполнитель механически пишет это от руки, отдает в окошко машбюро, потом несет отпечатанную бумажку на подпись. Утомленный Боровков подписывает, не глядя, эту кипу бумаг, ощущая приятную мягкость зеленого сукна стола… Шестерни системы крутятся, крутятся, крутятся, наматывая на себя сотни тысяч жизней. И это оказывается смертным приговором для невысокого лысого архитектора, который всё чаще и чаще попадает в тюремную больницу, а потом в ней же и умирает. И остается только бумажка в деле. Называется «Извещение об убытии из лагеря-колонии». Извещение, которое не было послано никуда и никогда — на этом месте стоит прочерк. Так мне хотя бы стала известна дата смерти.

Вот и вся история, человеческая, очень человеческая. Одна из миллионов. Имеющая прямое отношение к так называемой демографической ёлке — возрастно-половой пирамиде населения России, где есть характерные сужения и провалы, заложившие на десятилетия вперед неискоренимый тренд на депопуляцию в нашей стране.

…И вот я, сидя в читальном зале ГАРФа, долго не могу прийти в себя, обнаружив бабушкину жалобу, написанную рукой мамы. И, в сущности, не могу прийти в себя до сих пор.

А «Мемориалу», нашему дорогому «иностранному агенту», поклон земной. И за базу палачей из НКВД, и за возможность хотя бы назвать всех или почти всех поимённо, и за то, что Арсений Борисович Рогинский лично нашел дело моего деда в Госархиве. Великий Арсений Борисович, которого мы провожали в открытом гробу в декабре 2017-го, в холодный и снежный день, на старом Введенском кладбище. Арсению Борисовичу был 71 год. Он вышел из выдающегося поколения. Но даже в нем сложно найти человека, соразмерного Арсению Борисовичу по масштабу и обаянию.

Однажды на одной из конференций он сказал со знанием дела: «У зэков есть поговорка, она звучит так: „А что менты о нас говорят, так это нам по…“. Однако лагерь — это ограниченное число людей. А когда о вас на всю страну говорят, что вы иностранный агент, то есть шпион, — это чудовищное унижение». Весь опыт жизни Рогинского, родившегося в Вельске Архангельской области, в месте поселения его отца, — это опыт сопротивления несправедливости. Ему было предложено покинуть страну, он отказался и — сел на 4 года, оттрубив весь срок полностью и выйдя на свободу прямо к началу перестройки. Рогинский прославился своим последним словом на суде — «Положение историка в Советском Союзе», в котором речь шла в том числе об исторических архивах. Потом Рогинскому пришлось заниматься архивами дел, заведенных на миллионы советских людей.

Делом моего деда он заинтересовался еще и потому, что сидел в том же Вожаеле, возможно, в тех же бараках.