Дом на волне…

Витя. Так я его сейчас словом окроплю, он по-морскому поймет и жить захочет. Новенький! А, новенький? Новенький! Едрит твою фень, камбала на бекрень… Покажи голос!

Новенький. …Строп твою душу бога и три богородицы…

Витя. Земляк! Землячок, родненький! Акула тебе между ног… Шевелись, шевелись, водоплавающий…

Но новенький впал в беспамятство и умолк.

Витя. Дышит, капитан?

Капитан. Вроде.

Витя. Вроде, в народе, бузина на огороде. Кто из нас слепой? У кого слух лучше работать должен. Ну! Ну, прислушайся, капитан.

Капитан. Дышит. Сопит аж. Видно, краем сознанья услышал, что мы рядом. Свои, значит. Вот и успокоился. Пусть поспит.

Витя. Пусть. И нам на душе веселей. Все-таки, больше нас стало. Прирастаем. Вот он поспит, проснется и столько нам новостей выложит. (Мечтательно.) И про то, что на Родине. И про то, что и сам я давно знаю.

Капитан. Это про что же, позволь спросить, такое ты знаешь, чего я не знаю. Скрываешь что-то? Что, спрашиваю?

Витя. Я и сам еще, батя, не знаю. Чувствую только. Душой. Что на Родине нашей все стало путем. Перестройка кончилась. Союз наш опять вместе. Обоих наших лидеров, и непьющего и недопитого, судили народным судом, и наказали таким лекарством, чтобы каяться им хотелось, а сказать они не могли.

Капитан. Как это?

Витя. А все им, горбатому с пляшущим, рубанули по-русски, фольклором заборным. И пустили их на все четыре стороны. Пусть идут по стране и видят. И Крым. И Севастополь. И Кавказ в слезах. И Сибирь в образах. Идут они, видят все, слышат, а прощенья у людей попросить не могут, языки, будто к небу прилипли. И станет им стыдно. И собака на них не залает, а бабушка со слезой в спину их перекрестит. А Бог не примет.

Капитан. Философ ты, как я посмотрю. А себя кем видишь?

Витя. Моряком в отпуске. Еду я по всей стране, как раньше, от Керчи до Магадана, от Кушки до Кандалакши. Эх, ты — матушка! Да, голубушка! Да, родная сторона, сердцу любушка… Доля ты, моряцкая, жизня — корабельная! От родной мне стороны — сторона отдельная…

Капитан. Молодец. Молодец — тралец.

Витя. Тралмастер, капитан. Тралмастер.

Капитан. А спой-ка, тралец, которая про облако с Богом. Помнишь?

Витя. Для тебя, капитан, вспомню.

Поет, тихим голосом.

Бог мой — на облаке белом распят.
Бабья любовь — целовала раз пять.
Любовь умоляла — не болеть и жить,
И рано по мне панихиду служить.
Я руки раскрылю — навстречу судьбе,
И в колокол — сам позвоню по себе,
Я так закричу, словно осиротел,
Чтоб слышала ты, как я песню запел.

Светает. Над ними летают морские птицы, изредка бросаясь в утреннюю воду и выдергивая из моря трепещущих рыб.

Ты хлебные крошки бросаешь в птиц,
А это ведь я между белых орлиц,
Ты ласковым словом окликни меня
В закатной сирени вчерашнего дня.
Ты молишь пред богом словами любви,
Чтоб жизни моей молодой не сгубил,
А счастье не в том, что остался живой,
А в том, что к тебе преклонюсь головой.

Спящий в третьей клетке шевельнулся, протягивая вверх руку, словно хотел помочь себе встать, но не смог, только поднял голову и огляделся.

Вернусь я, вернусь на любимую Русь,
Где степью ковыльной качается грусть,
Где ты одиноко плетешь из цветов
Венок для моих недосказанных слов.
Я руки раскрылю навстречу судьбе,
И в колокол — сам позвоню по себе,
Я сам закричу, словно осиротел,
Чтоб слышала ты, что я песню запел.

Новенький в соседней клетке застонал и заворочался.

Витя. Земеля! Очнулся, земеля?

Капитан. Не буди его, Витя. Видишь, помяли парня.

Витя. Погодите, капитан. Хватит ему слабеть. Морской разговор и геморрой лечит. И нам со свежим человеком поговорить не терпится. Может он мне земляк. Я его за русский мат целовать сегодня рад. Сосед, очнись! Земеля!

Гром. Где я?