Дом над Онего

Наконец заиграли. Да так, что вся изба заплясала: танцевал Домовой — сперва заспанный, с соломинками в волосах, потом все веселее, наконец стал подбираться к девкам; плавно соскользнув с иконы, изящно танцевала Мария Египетская; в чумовом углу отбивал чечетку чукотский Пеликен — постукивая своей мамонтовой костью о доску потолка, вторя малому барабану Бубен-Бита, на печи подскакивали стоявшие в ряд чугунные котлы… да что там, в пляс пустилась даже хлебная лопата — Слава загородил ей дорогу, а она в ответ заехала ему по заднице. И сам я, неведомо когда и как, взял в руки ивовую флейту и… не заметил, как заиграл.

Мрак в избе разгоняли только огонь в печи да две масляные лампы. Тени танцующих плясали на стенах. Лив-Семплер запел скоморошью колыбельную:

Ходил коток во лесок,
Приносил поясок,
А кошечка отняла,
Да и Мане отдала.
А ты, котя, не урчи,
А ты, Маня, спи, молчи.
Бай да люди, хошь сегодня умри,
Хошь сегодня умри, завтре похороны.
Папка с работы гробок принесет,
Бабушка у свечки рубашку сошьет,
Мама у печки блинов напечет.
Будем есть, поедать,
Нашу Маню вспоминать.
Бай да люли, люли бай,
Байдули-блины поедай…

Незаметно мы уснули.

Утром «Ва-Та-Га» занялась подготовкой к съемкам клипа, Терентьев мучился похмельем, Инна после вчерашнего едва стояла на ногах, а мы с Русланом и Лысым, чтобы не мешать им, решили проехаться по Заонежью. В общем, традиционные масленичные катания на санях — только лошади механические.

Вечером мы расстались. Волочебники поехали дальше. На дорожку мы выпили за вечно живой эпос, а на память о ночном концерте Саша подарил мне одну из своих масок.

— Теперь она твоя.

После чего добавил, что, надевая скоморошью маску, человек снимает с себя людское обличье и может наконец расслабиться.

— Под маской ты в большей степени ты, чем без нее.

2 марта

На следующий день после ночного концерта «Ва-Та-Ги» над Кондой стоял дым — жгли Масленицу (куклу, облаченную в старые Наташины тряпки).

В центре деревни волочебники в масках приплясывали вокруг огромного костра. Последняя картинка, запечатлевшаяся в моей памяти, — безнадежно печальная и похмельная маска художника Сергея Терентьева.

Мы ехали через лес по подтаявшему снегу. Руслан включил «Леспромхоз», Лысый раскрошил «камень»[64]. За окнами «лендрузера прадо» замелькали сосульки на осинах и ольхах, березы, словно придорожные девки, цеплялись за нас веточками, а редкие ели под шубами обледенелого снега издалека казались дородными бабами. По пути из Конды в Великую Губу — эта дорога у меня уже в крови, я протаптываю ее изо дня в день, в слякоть, в жару, в мороз — мы не встретили ни души, не считая валявшегося в кустах пьяного пейзана. В Великой Губе взяли ящик пива.

— Путь впереди долгий, — улыбнулся Руслан.

Потом мы до самого вечера никого не встретили — ни пешеходов, ни машин. Пустой лесной тракт через Заонежье, снег утоптанный. Можно и поднажать. Но мы не стали. Ехали спокойно, чтобы вволю наглядеться по сторонам. Ведь нечасто нам выпадает возможность «путешествовать в дыму» там, где раки зимуют, а путь бродяги пересекается с медвежьими тропами. И правда жаль, подумал я, что нет с нами Павла Хюлле[65]. Он бы оценил.

Из Великой Губы мы двинулись по главному шоссе в направлении Медвежьегорска. Последний раз я путешествовал тут в прошлом году, автостопом, в мае — в Кемь на Белое море, ошеломленный чтением «Римского триптиха» Иоанна Павла II. Путь был наполнен светом. Но это другая история.

За пару километров до Большой Нивы мы свернули на восток — в сторону Онежского озера. Куда ни взглянешь — лес, лес и снова лес. Лес без конца и края! Просто удивительно, как это его еще не вырубили до последней щепки. Иван Поляков чуть не плакал, глядя на чахлые осинки и ольху там, где высились некогда мачтовые сосны.

— Вот ведь мощь карельской природы… — потягивая пиво, Руслан сделал широкий жест свободной рукой, — ничем ее не возьмешь! При сегодняшней технике, сам подумай — бензиновые пилы, рычаги… Когда-то лес валили вручную, топорами, потом на лошадях вывозили. А сегодня волокут на лесовозах, как попало.

Да и лес уже не тот, что прежде. Дом из него не построишь. Я в этом кое-что понимаю — когда искал сосновые балки, чтобы заменить несколько прогнивших венцов, мне посоветовали привезти дерево из-под Пудожа, где рубят на экспорт остатки реликтовых лесов. Тут таких уже не найдешь. Как и ценной карельской березы. Из нее делали мебель для дворцовых покоев, панели для обшивки стен и шахматы, шкатулки и ларчики для богатых барышень, пока не вырубили все до основания. Теперь карельская береза растет только в ботанических садах, да и там ей угрожают мародеры.