Дом паука

— Значит, я плохо объяснил. Упустил что-то важное. Дело в том, что тут нет ничего угнетающего. Знаете, во что тут все превратилось с приходом христиан? — не без горечи добавил он. — Когда я впервые приехал сюда, это была чистая, нетронутая страна. Каждый день на улицах слышалась музыка, люди танцевали; казалось, творится какое-то волшебство. Теперь все кончено, навсегда. Даже религии пришел конец. Еще через каких-нибудь несколько лет она станет такой же, как и все прочие мусульманские страны — огромной трущобой на задворках Европы, где царят нищета и ненависть. Угнетает, прежде всего, то, что французы сделали с Марокко, а ни в коем случае не то, чем страна была прежде!

— Мне кажется, это точка зрения иностранца, туриста, который превыше всего ценит живописность. Уверена — поживи вы в одном из этих домов, вы бы не так заговорили. Напротив, вы приветствовали бы больницы, электричество, транспорт — словом, все, что принесли с собой французы.

Вот это уж точно взгляд туриста, причем туриста невежественного, подумал Стенхэм, и ему стало жаль, что он слышит подобное от Ли.

— Во всяком случае, вы можете сказать, что видели последние дни Марокко. Ну, как ваш чай? Допили? Думаю, нам пора возвращаться.

Когда они садились в коляску, кучер только мрачно сверкнул на них глазами. Дорога от кафе шла под уклон. Подгонять лошадей уже не было нужды, они сами проворно бежали вперед. Прохладный ветерок подул со стороны холмов, когда они подъехали к Баб Махруку, и последние отблески дневного света погасли в небе.

Сумерки могут незаметно сблизить двух оказавшихся вместе людей или, наоборот, заставить каждого погрузиться в собственные воспоминания. Стенхэм думал о вечере более чем двадцатилетней давности, когда он — первокурсник, отпущенный на каникулы, — ехал по этой же дороге примерно в то же время и, кто знает, быть может, даже в той же самой коляске. Его тогдашнее состояние можно было безошибочно определить как счастье. Мир был прекрасен, жизнь — бесконечна, и ни о чем другом думать не хотелось. За это время он, конечно, изменился, но не сомневался в том, что мир изменился не меньше: казалось немыслимым, чтобы какой-нибудь сегодняшний семнадцатилетний юнец испытывал ту же радостную беззаботность или находил в окружающем лирическую усладу, как он тогда. Порой, на краткий миг ему удавалось вернуть ощущение действительности, упоительной боли, исчезавшем почти сразу, стоило ее почувствовать, и в этом он находил подтверждение того, что какая-то часть его по-прежнему существует, купается в ясных лучах тех давно минувших дней.

Ли тоже перенеслась в своих воспоминаниях, но в гораздо более далекую пору — пору своего детства. Чего мне так не хватает сейчас, думала она, и что было у меня, когда я была маленькой? Ответ явился почти сразу. Это было чувство нескончаемости времени или даже вообще его отсутствия, которое жило в ней тогда, а потом навсегда ушло. Его похитили у нее в тот день, когда ее тетка вошла к ней со словами: «Ты больше никогда не увидишь своих родителей». Тот факт, что самолет разбился, сам по себе для нее ничего не значил, а знание, что родители погибли, было всего лишь загадочной, пугающей абстракцией. Она испытала тогда, смешанное с чувством утраты, странное чувство освобождения. Но теперь понимала, что время оживает в ее душе. Теперь она была одна, а потому стала сама собою и, в конце концов, вступила на собственный путь. И с тех пор она постоянно двигалась по этому пути, приближаясь к его концу. В этом не было ничего трагического и даже никакого пафоса, как нет ничего трагического или патетического во вращении Земли. Просто таково отличие ребенка от взрослого. Она рано повзрослела, вот и все. Долгая прогулка поколебала нечто непрочное в ее душе; она чувствовала себя так, как бывало после концертов — слегка разбитой, но эмоционально освеженной.

Неожиданно Стенхэм взял ее руку.

— Как вы? — ласково спросил он, сплетая ее пальцы со своими. Они проехали через ворота на площадь, где на прилавках лоточников слабо горели оплывшие свечи; сумрачные фигуры, как тени, мелькали вплотную к коляске, едва не задевая ее колеса полами одежды. Ли коротко рассмеялась, не отвечая на его пожатие.

— Прекрасно, — ответила она. — Разве что немного устала.

— Возьмем такси до моей гостиницы? Может быть, поужинаем вместе?

— Это страшно мило с вашей стороны, но я сейчас не в состоянии.

— Вы уверены?

— Да, поверьте. Хочется просто растянуться на постели и слегка перекусить, не вставая, а потом — спать, спать, спать!

— Наверное, вы правы, — сказал Стенхэм, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучало разочарование. — Мистер Кензи и мистер Мосс, вероятно, сейчас в столовой, и нам пришлось бы столкнуться с ними. Если вы собираетесь вернуться в гостиницу, то я поужинаю в каком-нибудь арабском ресторанчике возле Бу-Джелуда. Так вы уверены, что не хотите ко мне присоединиться?

— Мне бы хотелось, — ответила она, мягко высвобождая руку и закуривая, — но не сегодня. Давайте в следующий раз, ладно?

— Как скажете. Ресторан никуда не денется.