Дом под утопающей звездой

— Ты угадал, она лунатик… Вчера ночью она опять пришла к окну. Я караулил ее в тени, как убийца, как дикий зверь… Такая любовь, как моя, равняется ненависти… Я падал с пропасти в пропасть, пока не очутился в двух шагах от ада… Я не был зверем, я был дьяволом… Я схватил протянутые руки, не понимаю, как она не проснулась, я чувствовал свое собственное хрипение… Она улыбалась и шептала мое имя… Это не тронуло меня! Теперь ты видишь, что я навеки погиб… Я повел ее к кровати… Она проснулась в моих объятиях…

Я молчал, мои зубы стучали.

— Мерзавец! — заскрежетал я зубами и поднял кинжал.

Бенедикт опустил перед оскорблением голову, но не отступил назад, увидав кинжал. Тереза сделала движение на постели и мой нож упал. За мной опять раздался шепот Бенедикта:

— Этим ножом она хотела себя пронзить; когда я вырвал его у нее, она хотела выброситься из окна… мы боролись, она меня ранила и, чтобы ее спасти, я ее связал…

— Спасти! — я горько улыбнулся.

— Что теперь делать? Что делать? — тихо жаловался Бенедикт.

— Да, что делать? — повторил я с отчаянием; уничтоженные, мы не знали, что предпринять.

Вдруг княжна Тереза села на постели, и я никогда не забуду ее полубезумный взгляд, полный отчаяния, который блуждал по мастерской. На дворе было ясно, солнце улыбалось, и воздух был полон веселым чириканьем воробьев. Каким неестественным, загадочным казалось мне наше положение! Я каждую минуту ждал, что я проснусь от этого мучительного сна и вернусь к повседневной действительности.

Княжна Манфреди закрыла лицо руками и долго оставалась без движения. Вдруг она обратила ко мне свое бледное лицо и устремила глаза куда-то в пространство. Она заговорила тихим голосом, точно говоря сама с собой:

— Я еще ребенком была лунатик… Я думала, что давно излечилась, то же думали все в доме. Теперь я вижу, что мы ошибались. Как для меня все ясно, — все происшедшее со мной… Бросьте кинжал… Я тоже виновата… Если бы я не думала непрестанно о нем… — она подняла палец и указала на то место, где стоял Бенедикт, — если бы моя душа не была полна одним видением, если бы я и в монастыре, как и в отцовском доме, не продолжала мечтать о нем, мои ноги не принесли бы меня сюда… Теперь для меня все ясно… все, все, все…

Голова ее склонилась, но по лицу Бенедикта пробежала молния, выражение сладкой надежды, он подошел к ней ближе.

— Если бы было возможно, чтобы ты меня простила, Тереза! — воскликнул он.

Тереза задрожала.

— Никогда! — прошептала она, и когда он подошел еще ближе, она вскочила с кровати, схватила меня за руку и крепко прижалась к моей груди. У меня сильно забилось сердце, она искала у меня убежища, точно птичка, преследуемая змеей. Ужас, который держал до сих пор мое сердце точно в тисках, пропал и уступил место глубокой жалости, горькие слезы капали из моих глаз на белый, опозоренный, но все-таки чистый ее лоб. Она чувствовала это и обратила ко мне свои полудетские глаза, что-то вроде улыбки благодарности заиграло вокруг ее губ, и она еще крепче прижалась ко мне.

— Отведите меня, отведите меня, — просила она нежным детским голосом.

— Но куда, куда? — со страхом воскликнул Бенедикт.

— В монастырь, — ответила она просто, и всем ее существом овладела удивительная энергия. Она казалась мне почти спокойной, голос звучал ясно, но как-то неестественно чуждо, когда она прибавила: — Я покаюсь во всем, что со мной произошло. Может быть, меня просто привяжут на ночь к постели или запрут в келье. Может быть, меня убьют; может быть, с позором выгонят. Их дело — действовать, а мое — принимать все, что Господь ниспошлет мне. Я — вещь, я больше не человек. Для меня все едино. Прошу вас, отведите меня.

Она была права: что другое оставалось ей делать, как не вернуться в монастырь? Я осмотрел мастерскую, ища чего-нибудь, чем бы несчастная девушка могла закрыть свою монашескую одежду, чтобы не обратить на себя внимание на улице. В углу мастерской висел род плаща с капюшоном, Виоланта его как-то принесла сюда и забыла. Бенедикт понял, что я ищу, и принес плащ, он хотел подать его княжне. Она глухо вскрикнула, когда он приблизился, и бросилась ко мне. Я сам подал ей плащ. Я чувствовал, какую я делаю профанацию, надевая на несчастную девушку нарядные шелковые лоскутья развратницы. Я подал ей руку, чтобы она оперлась на нее, но она отказалась; она предпочла держаться за стену, и она вышла так, пошатываясь, из мастерской, по лестнице, по двору, поросшему травой. Бенедикт смотрел на нас сверху.

Тереза во все время короткого пути не произнесла ни одного слова, и лишь когда мы были совсем близко от монастыря, вдруг спросила у меня дрожащим голосом:

— Скажите, если бы я призналась во всем… понимаете, во всем… имело ли бы это какие-нибудь последствия для… для… — она не могла дальше говорить.

— Имело бы, — коротко ответил я, и в ту же минуту мы подошли к форточке. Я позвонил.