Дом правительства

Дирижер, Мелик-Пашаев, невысокий брюнет с широкой головой, плоским подбородком и с очками, скрывающими за собою сощуренные глазки, мягко вскочил на возвышение и взмахнул руками…

С первых же звуков скрипки у меня началась лихорадка. Вступление было прекрасное. У Мелика оно получилось ласкающим для слуха и с яркими оттенками. Молитва, под его управлением, прошла очень хорошо. Жрецы пели едва слышно, почти не открывая ртов, и эта величавость произвела на меня огромное впечатление. Ариозо Рамфиса я, конечно, прослушал с широко открытыми… глазами.

Короче говоря, я больше всего смотрел на оркестр и на дирижера! Появление пленников, ария пленного Амонасро и похоронообразный хор жрецов, как всегда, подействовали на меня со сказочной силой. Я всеми силами старался уловить ритм и темп этого хора, чтобы еще правильнее играть его… Хор народа, оказывается, не оправдывает свое название, так как этот мотив, скорее всего, поют жрецы, окружившие Радамеса и Амнерис, а не народ. Так что, к чести этих кровожадных жрецов, два наилучших хора принадлежат именно им, а не кому-нибудь другому[1400].

Он писал об опере в целом и об отдельных хорах, ариях, дуэтах, инструментах и исполнителях. Мелик-Пашаев понравился ему больше Льва Штернберга («у него звучал оркестр более мягко и дружно»). Он называл «Аиду» своей «школой», особенно в вопросах оркестровки. Но главным считал эмоциональное воздействие.

Невозможно описать то, что творилось со мною сегодня вечером после театра. Я пошел почему-то относить сахарницу не на кухню, а в ванную; уходя из комнаты, я потушил за собою свет, хотя там за столом сидели мама и Лиля; я долго и упорно принялся размешивать чай, забыв, что я туда не положил ни одной крупинки сахара; наконец, в довершение всего, вместо того чтобы постелить себе на кровати, я потащил всю постельную груду на диван, чтобы разостлать это все на его поверхности![1401]

Неделю спустя он пошел в Большой на «Руслана и Людмилу», но, вопреки предсказанию Модеста Николаевича, забыл об «Аиде» «лишь в одном марше Черномора», и то «только на мгновенье». На следующей неделе, 10 сентября, «Аиду» транслировали по радио. У Левы не работала «вторая линия», и он отправился к Мише Коршунову[1402].

Трудно описать мои чувства, когда в оркестре и на сцене проводится сцена появления пленных эфиопов. Слушая всегда этот отрывок, я начинаю дрожать, как дрожит бедный щенок, попавший под дождь. Я не могу спокойно слушать эту сцену. Разве это не душераздирающий момент, когда предстают перед фараоном униженные, связанные пленники, и Аида, увидев среди них своего отца, эфиопского властителя Амонасро, с криком бросается к нему, оплакивая обезглавленную отчизну. Амонасро грубо схватывает ее и шепчет, чтобы она не предавала его!.. Да, это одно из лучших мест оперы[1403].

Десятого октября месяцы занятий, размышлений и прослушиваний завершились неожиданным триумфом.