Дом проблем

— Вряд ли власти в столице знают об этих бесчинствах в горах. Мало того, что на посев зернышка не оставили, а теперь и последнее отобрали. Как мы до весны доживем? Так даже звери не поступают. Напиши письмо.

Никто подсказать не мог, а Нажа, по молодости дурак, вот так почти слово в слово и написал. Его арестовали, отвезли в грозненскую тюрьму и пытали, чей он шпион — английский или турецкий, а может, вовсе троцкист, кто завербовал?

Нажа ничего не понимал, тупо смотрел на следователей, а они ему злобно орали:

— Что ты, гадина, молчишь? Говори! Или ты думать не можешь?

Что он мог сказать? Он даже таких слов не знает, а думает лишь об одном: дома молоденькая беременная жена и еще грудная дочь, их арестом его пугают. И тут (об этом страшно вспоминать, но это было спасение) его повели в какую-то камеру — украинская девушка! Что же с ней сотворили — высохшая, как скелет, глаза словно у больной собаки, вся в ссадинах и кровоподтеках, в разодранной одежде.

Вроде Нажа русский усвоил, да что выпытывают у девушки — понять не может. А она, скрючившись, на холодном полу, лежит и все одно твердит: «Да». И лишь когда Мастаева стали выводить, она, истерзанная, прошептала:

— Нажа, прости. Не виновата я. Я не хотела.

А он ее и не винил, наоборот, благодарен. Она научила его читать, и его острый, как у всех горцев, глаз успел ухватить главное в «памятке», что лежала на краю стола следователя: «троцкист — расстрел», «иностранный шпион — расстрел», «вредительство и саботаж — 20–25 лет», «хищение соцсобственности — 10–15 лет». Вот в этом Мастаев признался, даже настаивал и, видимо, по молодости получил пятнадцать лет лагерей.

По сравнению с родными горами Кавказа, Урал — просто холмы, но и их он редко видит, пятнадцать часов в шахте под землей, руду добывает, на ночь выводят, так что и белого света не видать. О том, что началась война с Германией, узнали сразу — еще более увеличили план, еще скуднее стал паек. И тогда помогла грамотность. Это бригадир, земляк, уже зрелый мужчина, Зарма, подсказал:

— Не сегодня-завтра подохнем здесь. А русские, видишь, письма пишут — на фронт просятся. Ты грамотный, тоже за нас чиркни, мол, за родину и Сталина на поле боя костьми ляжем, а немец не пройдет.

Буквально так и произошло. В штрафбате им не дали ни нормального питания, ни даже оружия, а одно лишь задание — костьми лечь, а высоту у противника голыми руками взять, там и оружие, и пропитание добыть, на то они и напросились.

Если бы кроме него и Зармы никого больше не было, то Нажа подумал бы, что это очередное насилие над чеченцами, а в строю, как и в лагере, — тысячи-тысячи русских, все преступники, искупают вину. Как такое понять? Лучше идти в бой и в схватке погибнуть.

Наверное, только с таким ощущением этот безоружный штрафбат, рыча на весь мир, ринулся в атаку. После многих лет заключения Нажа в атаке почувствовал выстраданное очарование предсмертной свободы. Он был счастлив, что не в шахте сдох и там бы его замуровали, а в чистом поле, под ярким небом. Как мужчина, воин. И что еще ему надо? Вперед! Он яростно бежал навстречу свисту пуль. И только Зарма смог обогнать его, первым бросился в окоп на дуло офицера. Словно попали в него, Нажа отчетливо услышал два хлопка, от которых земляк прямо в воздухе дрогнул, но его бросок уже никто не смог бы остановить, повалив немца, даже не борясь, Зарма, как хищник, вонзил свои изъеденные кариесом редкие зубы в глотку врага.

Нажа думал, что в лагере все повидал и пережил. Но такое?! Увиденное ввергло его в ужас. Его друг и покровитель умирал.

— Забери оружие, — окровавленными губами едва выговорил Зарма. — Средь этих тварей без него нельзя, — и тихо выдохнул: — Прочитай Ясин.[21]

Последнее слово — словно шило в бок. «Неужели в аду еще хуже?» — подумал Нажа и, не желая умирать, схватил оружие, и стал убивать.

После гибели земляка он должен за двоих жить, а в бою только атака дает этот шанс. И он рванулся вперед и замер. Навстречу плотной стеной двигались колонна немецких танков и пехота. Половина штрафбата уже полегла, оставшиеся подняли руки. Нет! После большевистского ада попадать в фашистский плен Нажа никак не желал, к тому же дезертир — трус, а на Кавказе дом, где семья за спиной, и он, подгоняемый ревом контратаки врага, побежал обратно, хотя знал, что позади заградительный батальон «Смерш». Оказалось, «смершевцы» только своих могли пристреливать, а при виде танков сами бежали первыми, но не так резво, как Мастаев, который ушел далеко в тыл и, понимая — иного нет, сам вышел на какие-то резервные войска. Вновь особый отдел, да это не каратели НКВД — это военные, более здравые, они требуют все подробно пересказать.

А зачем пересказывать, можно невольно ошибиться. Мастаеву и тут помогла грамотность — он все описал, врать не было смысла, и в конце приписал — «уже сразился за Родину, Сталина и впредь готов!»

Все же его изолировали, видимо, что-то проверяли, согласовывали. Нажа и сам чувствовал — жизнь на волоске, да Родине и Сталину нужны бойцы. Так он вновь попал на фронт — в пехоту.