Дом проблем

— А ты и Грозный лишь недавно увидел, — резво продолжил Мастаев. — А президент-генерал только что заявил, что минюст и ревтрибунал отвечают в первую голову за свирепую расправу с этими министрами-шалопаями и с белогвардейцами-русскими, кои ими играют.

— Я-то и русский плохо знаю.

— Не перебивать, когда самого Ленина цитируют уста президента, а я передаю. Гм, — поправил голос Мастаев. — Подписав решение о выделении двух миллиардов на чистку Грозного и прочитав Положение о ЖКХ, о неделе оздоровления жилищ, я пришел к выводу, что мои подозрения (насчет полной негодности постановки этого дела) усиливаются. Миллиарды возьмут, распродадут и расхитят, а дела не сделают.

— Это на бумаге два миллиарда, а я получил всего один, — стал жалобиться министр, а Мастаев как будто не слышит:

— В Грозном надо добиться образцовой чистоты (или хоть сносной для начала), ибо большего безобразия, чем «чеченская грязь» в первом «Образцовом доме» и представить нельзя. Что же не в «Образцовых домах»?.. Кто отвечает за эту работу? Только ли «чиновники» с пышным чеченским титулом, ни черта не понимающие, не знающие дела? Бездельники!

— Я не бездельник. Работаю. А может, я вам хороший костюм куплю?

— Что?! Во-во, взяточники, казнокрады! Предатели революции. Ведь верно наш президент по-ленински сказал: «Наши дома — загажены подло». Закон ни к дьяволу не годен. Надо в десять раз точнее и полнее указать ответственных лиц и сажать в тюрьму беспощадно». ПСС, том 53, страница 106.

— Что значит «том»? — растерян министр.

— Из вашего уголовного дела.

— Пятьдесят три тома?!

— ПСС — всего пятьдесят пять.

— Я понял. К вечеру я вам дам пятьдесят пять миллионов.

— Что?! Но-но-но! Вот министр! Вы думаете, что мы будем покупать или продавать честное дело нашей революции?

— Нет-нет. Вы не так поняли. Я тоже честный коммунист, до сих пор храню партбилет.

— А совесть? — перебил Мастаев. — Мало того, что вы «загадили подло» весь город. Сами погрязли во взятках. Вы позарились на святое, на чужую квартиру, где искусство, культура, музыка. Посмотрите, посмотрите, вам не совестно, на такой музыкальный инструмент, на фортепьяно вы поставили гору посуды, грязной посуды, словно это сервант, — Мастаев уже в зале Дибировых. Он взял рюмку с инструмента, понюхал, осмотрел. — Фу, пьянствовали! Чеченец-министр! Нет, чтобы молиться.

— Я молюсь, клянусь, молюсь.

— Так вы верующий или коммунист?

— Ну, понимаете, — замялся министр, — современный верующий.

— Понимаю, коммунист, молящийся деньгам. Будет доложено президенту.

— Не губите! Только-только на ноги встал. За должность столько отдал, весь в долгах. Сколько хочешь? Скажи.

— Молчи! Революцию не купишь! Из-за таких, как ты, свободы и государства нам не видать.

— Я за свободу!

— Хоть чужую квартиру освободи. Немедленно!

Только на улице Ваха понял, как он вспотел. К своему удивлению, этот разговор теперь не казался ему фарсом, тем более авантюрой. Такова реальность, и еще неизвестно, как все обернется.

Раздумывая над этим, он даже не заметил, как машинально очутился в чуланчике. И, словно очнулся, он оторопел: на его диване сидит Мария с книгой в руках. Сколько он об этом мечтал, а случилось как. Он слова, как и прежде, вымолвить не может. А она встала, красивая, высокая, стройная, в самой девичьей зрелости. И Ваха чувствует, что она крепче его, здоровее его и даже, кажется, стала выше его. И она это подтвердила своим печально-тревожным вопросом:

— Ваха, как ты исхудал!

— З-з-здравствуй, — только это сказал он. В это время, видимо на голоса, появились из кухни Баппа и Виктория Оттовна. — У меня процедуры, — нашелся Ваха. Как появился, так же неожиданно ушел.

Далеко Ваха не мог уйти. Долго стоял у «Дома моды», поджидая маршрутку. Он хотел думать о прекрасном, о любви, о Марии. Однако этот некогда красивый, цветущий, многолюдный перекресток, самый центр, рядом базар, теперь обезлюдел. Всюду грязь, мусор. А редкие прохожие очень угрюмы, подозрительны. И он вырос в этом месте. Ни одного знакомого лица, и вдруг кто-то крикнул.

— Мастаев! Ваха! Это ты?! — он тоже вряд ли узнал бы Самохвалова — так директор типографии изменился, будто под стать городу поизносился. И надо было сказать что-либо иное, да Мастаев, как обычно, ляпнул что на уме:

— Вы еще не уехали?

Вместо радостного блеска в глазах вмиг лицо Самохвалова исказилось страданием:

— Я здесь родился, вырос. Мои родители здесь похоронены, — на последнем слове его голос задрожал. — И ты о том же, — он в сердцах махнул рукой, не прощаясь, тронулся, как показалось Вахе, сгорбившись более прежнего. А Вахе хотелось Самохвалова догнать, извиниться, да не было сил. Были бы силы, он бы точно из этого осеревшего города хоть куда уехал бы, до того здесь чувствуется больная атмосфера. А он с трудом добрался до больницы, буквально свалился на кровать, а над ним доктор:

— Мастаев, в диспансере ныне многого нет, зато есть покой, который тебе крайне необходим. А там, — он указал в сторону окна, — очень много проблем. С твоим здоровьем с ними не справиться. Выбирай.