Дом проблем

Многое Мастаев знал, почти все изложил. Единственно, о ком не упомянул — Кнышев. И не потому, что выгородил, тем более побоялся. Просто знал, Кнышев, как и он, — жертва, солдафон. Правда, чересчур прагматичен и политически пластичен, да в этом еще более жалок.

А про себя Мастаев пишет так: «За деда, мать и друзей не мстил. Все предначертано судьбой. Да благословит Бог их газават!.. За Родину воевал и горжусь. Все «обвинения» признаю, ибо я считаю, что это спровоцированная извне и поддерживаемая изнутри предателями и казнокрадами гражданская война. Я, маленький, да герой, сражавшийся за целостность России и Чечни, знал, что это одна плоть истории единой цивилизации. Расстрел — сочту за честь. Пожизненное — как данность. Одно пожелание — открытый процесс, хотя знаю — это абсурд. Главное, моя совесть чиста, и мне нечего бояться. Мастаев В. Г. Март 1998 г.».

Даже за гораздо менее значимые опусы Мастаев нещадно наказывался, а тут такое откровение — мировая политика, полный и циничный криминал, где всякие ловкие и предприимчивые люди, прикрываясь властью государства, лозунгами демократии и борьбой с терроризмом, сами творят террор, просто монстры-чудовища, захватившие весь мир, по сравнению с которыми их учитель и кумир Ленин — просто жалок и одинок. Но он символ — посему до сих пор в Мавзолее, его тело нетленно. А вот душа?.. Зато душу из Мастаева точно бы вышибли, ведь нельзя нараспашку ей быть. Да, как говорится, заставь дурака молиться. Последнее не только к Мастаеву, а к чернильной душе — прапорщику-надсмотрщику, что приставлен лично к Мастаеву, который перестарался. Для контроля, как только Мастаева выводили на прогулку, надзиратель забирал из камеры «бесценные» рукописи Мастаева, снимал копию и, для надежности, не одну (а в тюрьме что те, что другие, в целом — жулье), словом, рукопись не только в оперативном отделе, а еще и в Интернете появилась. Вот был скандал! И какой скандал, если не только начальника тюрьмы, но и замминистра с работы сняли.

Сам Мастаев об этих перипетиях не знает, правда, реакцию он ожидает, и она, что очень странно, совсем иная: о нем как будто забыли совсем — в смысле допросов. А потом совсем удивительное — он получил от анонимного адресата посылку, очень щедрую, и по табаку полагает — наверное, Кнышев.

А затем наступил праздник, правда, кратковременный, но какой! Его ошарашили — посетитель:

— М-м-мария! — при виде любимой он вновь стал заикаться.

Меж ними толстое стекло, трубки в руках, а они более молчат. Тут в телефоне совсем сказочное предложение:

— Гражданин Мастаев, — голос дежурного надзирателя. — Вы можете на сутки заказать отдельную гостевую комнату. Красивая у вас девушка.

После этого они вовсе потупили взгляд и оба говорить не могли. И, лишь когда время истекало, Ваха крупно написал на листке выстраданное — «Мария, я люблю тебя» — и обратился к дежурному:

— Можно это передать ей?

— В виде исключения.

Ваха видел, как сложенный листок передали Дибировой. Сильно склонив голову, она осторожно послание развернула — еще более пунцовым стало ее по-весеннему сияющее лицо.

— Мария, неужели я более не услышу твою игру? — вдруг в трубку крикнул Мастаев.

Выпроваживаемая Мария уже стояла в дверях. То ли она услышала, то ли поняла по губам и глазам, бросилась к аппарату:

— Ваха! Услышишь, услышишь, я еще много-много раз буду играть тебе, только тебе Ты верь! Держись! Терпи! — слезы из покрасневших глаз щедрым потоком. — Мы найдем лучшего адвоката. Ты не убийца, ты не бандит и не террорист. Ты герой! Мы все гордимся тобой! Тебя не могут осудить, — и тут связь оборвалась.

Словно в юности, когда поздно ночью в летнем кинотеатре «Машиностроитель» заканчивался фильм, в той комнате в знак окончания свидания значительно убавили свет. Двое служащих — мужчина и женщина — не грубо, но настойчиво, взяв за руки, выводили девушку из комнаты, как она вдруг рванулась обратно, красивыми, полупрозрачными, изящными, музыкальными пальчиками, как присосками, просто прилипла к стеклу, и Ваха ничего не слышал, да душа его ликовала, ибо в ней звучала ласково желанная мелодия:

— Ваха, я люблю тебя! Всегда любила! Вечно буду любить!..

* * *

Более праздников не было. Режим, не по содержанию, а по контактам, явно ужесточился. Охранники ничего сами не знают, намекают на скорый суд, но к Мастаеву никто не приходит — ни следователь, ни адвокат. В томительном ожидании нескончаемо тянулись дни, месяцы. И как бы ни пыталась душа узника утешиться святостью и чистотой мифологии метафора жизни по-ленински, по-большевистски сурова и жестока, и, может, по утрам он еще питает иллюзию счастливого конца, но глухими ночами мрак на душе. Невозможно представить, как до конца жизни он будет за решеткой. Лучше конец, любой конец, лишь бы скорее…

Однажды ночью дверь неожиданно открылась, и знакомый надзиратель протянул ему мобильный:

— Говори тихо. Две минуты. Только по-русски.

Он знал, что это Мария.