Дом родной

«Делаю ли я добро? — спрашивал себя Зуев. — Вроде делаю. Какое? Во имя чего? Может, это добро до сих пор творилось в угоду своей собственной… чувствительности, что ли, или честолюбию? Добро эгоистическое и маленькое, которое хуже самого откровенного зла? Вот этот — Шумейко. Он не делает добра и не хвалится этим. Да и должность у него не очень добрая. И не в этом суть. А вредная его суть в том, что он в каждом подозревает то саботажника, то антисоветчика, то бог знает кого. Служба выработала у него такой характер? И специальную психологию? Но ведь и философия обязывает. «Чем ближе к построению социализма, тем острее классовая борьба». А где? В нашей стране? Или вообще — в мире? А если ее нет в нашем подвышковском масштабе? Значит, надо ее выдумать. Иначе со службы долой.

И откуда у таких, как Шумейко, эта повышенная подозрительность? Думают — бдительность? Нет, именно подозрительность…

Но что же он делает, этот Шумейко? Стравливает руководителей. Дядя Котя для него вроде бродила. Нет, тут мой долг — вмешаться. Надо со стариком потолковать. Только послушает ли он меня? А я на него маманьку напущу».

Зуев сам не заметил, как, увлекшись этими рассуждениями, подошел к Зойкиному дому. Там тоже еще не спали.

2

Появление Зуева в доме Зойки, да еще в такое позднее время, было встречено с удивлением, которое перекрывала радость. Мать и сестра, поздоровавшись и поговорив для приличия несколько минут, вышли в другую комнату. Ребенок спал. Зойка в гарусном платке, накинутом поверх блузки на плечи, остановилась у шкафчика, плетью опустив руки.

Как только они остались одни, странная неловкость овладела Зуевым. Вот зашел наконец поговорить начистоту, а с чего начинать?

— Все думал зайти к тебе, Самусенок, дневники твои занести. Шамрай уже давно их у меня оставил.

— Я знаю. Спасибо, — тихо сказала Зойка. И тут по ее удивленному взгляду Зуев понял, что сказал не то. Дневников-то с ним не было — они остались дома.

— Сейчас мимо шел. Вижу, свет. Дай, думаю, загляну на огонек. Поговорим… о жизни.

«Черт те чего плету. Да что я, словно оправдываюсь перед нею», — начиная злиться, подумал он и присел на табурет у стола.

Зойка молчала, ожидая, когда же он раскроет ей цель своего визита. Так и не дождавшись, первая подошла к нему и нагнулась, облокотившись на угол стола. Совсем близко, возле его опущенных глаз, блеснул пышный «девятый вал», а локоны даже коснулись щеки. На него смотрели участливые, познавшие материнство глаза.

— Трудно вам, Петр Карпович?

— А тебе легко? — с упреком спросил он.

— Мне что? Сама виновата. А вы из-за чего мучаетесь?

«Из-за любви к тебе», — чуть не вырвалось у него. Но он промолчал. И она, видимо, поняла это чутким женским сердцем.

— И не надо, Петрусь! Разлучила нас война. И это навеки. Я ведь тоже думала… Ну что ж что ребенок? Ведь я видела, знала — вы простили мне. Правда, простили?

Зуев кивнул утвердительно.

— Да и какое я имею право… обвинять или даже упрекать?

— Право имеете. Но вы читали, как оно получилось. А лучше было в потаскушки? Или в петлю, как Надька… — И вдруг, повеселев, сказала: — Тогда, после кино, я решила: вот пойду к нему сама, на шею брошусь, завлеку, уедем. Будем жить счастливо, забудется.

— А почему не пришла?

Зойка замялась.

— Говори, почему? — настаивал он с надеждой.

— Был у меня человек один.

— Котька? Шамрай. Пошла бы за него?

— Ради ребенка согласилась бы. Но он свою долю нашел. А сейчас о другом я. Тот человек мне про Москву рассказал. Дитя у вас там. Только берегитесь, Петруша, берегитесь вы их… Они от меня заявление на вас требовали…

— Ну и что же? Написала? — с интересом спросил Зуев.

— Да что вы? Разве можно друзей юности продавать. Неправдой… Если бы что было между нами… Только ведь не было.

— Конечно, не было, — вздохнув, сказал он.

Но она поняла это по-своему.

— Нет, какая я ни есть, а предательницей не была и не буду. Ведь вы моя любовь? Первая! И единственная… Чистая, настоящая, как тот мир, который нарушен войной… Веришь ли ты мне, друг мой? — вдруг резко переходя на «ты», спросила она.

— Верю, — твердо, глядя ей прямо в глаза, сказал Зуев.

— Спасибо… — тоже не отводя глаз, ответила она. И, видимо желая отблагодарить за доверие и как бы бросаясь с кручи в омут головой, даже зажмурившись, предложила то единственное, что оставалось в этой смятенной душе: — Хочешь, Петрусь, я твоей любовницей буду? Потайной, чтобы никто не знал. Никто, ни один человек. Ведь не маленькие мы. Украдем свое счастье… Как его у нас война украла…

Она замолчала, испуганно глядя куда-то через голову Зуева. Он невольно оглянулся, нахмурившись. Зойка и это поняла по-своему. Не дав ему заговорить, спросила с тоской:

— Она в Москве? Сын у тебя? Дочка?

— Девочка, — ответил неуверенно Зуев, потерев шершавую щеку и чуть заметно, уголком губ улыбнувшись, еще не смея называть ребенка дочерью.

Двое молодых людей застыли, не нарушая горького очарования.

— Ты сама решай… о себе… — неловко начал Зуев и осекся. — Я все равно за тебя, не решу…