Дом родной

— Женишки приехали? Ах-ти мне, красавцы-то какие… Голубок ты мой, свет сокол ясный, — и, мельком, одними бровями, поздоровавшись с Зуевым, она проплыла почти танцуя мимо него, опустилась рядом с Шамраем на лавку, продолжая легкомысленно тараторить.

Лампа-пятилинейка чадила на загнетке без стекла. Зыбкий мерцающий свет ее почти не освещал угол избы, где сидел Шамрай. Но вошедшие раньше уже успели разглядеть его лицо. Бойкая молодая бабенка все постукивала подковками полувысоких каблуков.

Женщины смотрели на Шамрая сочувствующе и виновато. Все молчали, не зная, как прекратить бестактную болтовню самой молодой своей подруги. Не находя подходящих слов, Евсеевна просто взяла лампу с загнетки и поставила ее на стол. Обожженное лицо Шамрая осветилось. Куцая весело и быстро повернулась к нему всей фигурой и замерла. То, что она увидела, было так неожиданно, что Манька не могла удержаться от восклицания. Разочарование, жалость — все было в этом звонком крике молодого голоса. Она всплеснула ладонями, закрыла ими глаза и быстро отбежала к печи.

Лицо Шамрая, как каменное, выделялось в рамке окна. Он смотрел на свет лампы не шевелясь, не отворачиваясь. Женщины оцепенели. Первой опомнилась Семенчиха. Направляясь к Шамраю, она мимоходом процедила сквозь зубы присмиревшей Маньке:

— Жируешь, кобыла? — И, не останавливаясь, подошла к лавке, обняла голову Шамрая обеими руками и прижала его обезображенное лицо к своей необъятной груди. А Шамрай, сделавший вначале судорожную попытку оттолкнуться, вдруг смяк, и голова его, вся покрытая рубцами и шрамами, безвольно отдалась материнской ласке. Мягкая грудь Семенчихи совершенно скрыла изуродованное лицо… От нее пахло только матерью, молоком, пеленками… И вдруг Шамрай почувствовал, что щеки его и лоб, все, что горело жгучим огнем уже больше трех лет с той жуткой танковой атаки, вдруг начало остывать. И он, забывая обо всем, щекой прижался к расстегнувшейся сорочке, где узкой длинной полосой белела атласная кожа с синеватыми прожилками на полных грудях.

— Ничего, сынок, — гладила она его курчавый чуб. — Ты не держи зла на нас, не держи. Она у нас самая молодая, — говорила ласково Семенчиха. — У-у-у, языкатая… — шепнула она на Маньку.

А та, оперевшись на карниз печки, упрямо не поднимала глаз. Скрестив руки, она капризно надула губы.

— Не виноват он, девонька, — уже громко сказала ей Семенчиха.

— А в чем виновата я? — спросила шепотом Манька.

— И ты не виновата.

Шамрай вдруг громко глотнул воздух, словно поперхнулся, встряхнулся, встал…

— Пошли, — просто и решительно сказал он. — Мороз прихватит — вырубать придется…

Женщины заторопились. Евсеевна, наматывая веревку на согнутую в локте руку, испытующе смотрела на Маньку. Та все так же стояла, опираясь на угол лежанки.

Шамрай, шурша зуевским кожаном, подошел к молодухе.

— Ну, чего ты? Не журись, курносая!.. — сказал он лихо.

Женщины, гурьбой окружив Зуева, вышли.

— Хорошо, не держит зла твой начальничек, — донесся из сеней голос Семенчихи. Бабы довольно засмеялись.

Манька медленно и боязливо поднимала глаза на Шамрая. Она провела взглядом от сапог, вдоль пуговиц заношенного кителя и подняла глаза, полные слез, к его лицу, резко освещенному сбоку лампой. Пылающая печь окрашивала шрамы в багровый цвет. Но теперь она, не сморгнув, долго и бесстрашно смотрела ему в глаза.

Шамрай усмехнулся.

— Пошли? — сказал он, кивнув головой на улицу.

Манька, не двигаясь, смотрела на него с ласковой жалостью.

— Ночевать пустишь? — вдруг грубостью спасаясь от неловкости, спросил солдат.

Ее брови поднялись. Недоумение и отчаянная решимость были написаны на ее лице.

— Приходи, — сказали ее губы как-то сами собою.

— Нет уж, — с каким-то мстительным удовольствием сказал Шамрай. — Машину вытащим — сама поведешь. А то еще хлопцы мне ноги переломают…

— Некому у нас… — сказала Манька и, коснувшись его руки, у локтя сжала ее. Затем погладила от плеча до ладони его руку, не то просительно, не то прощально извиняясь, и сразу выскочила во двор.

«Словно проверяла, есть ли руки», — подумал Шамрай. И вдруг радость, буйная, широкая, как морская волна, поднялась и разлилась по всей груди. Руки-то его были здоровы!

Он хрустнул пальцами и, прихрамывая, вышел вслед за Манькой на улицу. Зуев уже возился у руля. Звено Евсеевны дружно натянуло канат. Раскачивая машину, восемь женщин выкрикивали песню:

Как по черной речке
Плыли две дощечки…

Манька Куцая, подоткнув юбку, схватилась за канат и завела высоким фальцетом:

Э-я-х, трам-тра-ля-ля-лам…

А звено подхватило:

Плы-ы-ли две дощечки.

Машина медленно, сердито булькая выхлопной трубой в воде, двинулась с места. Манька Куцая, озорничая, кричала:

— Вперед, на запад, бабки-голубушки! Тяни, тяни под песню…

Бабы белье мыли,
Подол замочили.
Эх, трам-тра-ля-ля-лам…

Машина, под хохот и визг, медленно выползала из огромной лужи на бугор.

Зуев один остался у Евсеевны. Он внес в хату сидор семян люпинуса.