Дом с привидениями

Освещаемое светом луны лицо девушки показалось мне необычайно красивым.

– Слезай, ужинать будем! – приказал Шершень. – Это дочка моей хозяйки – Наталка, у нее харчи для нас припасены.

– Куда ужинать? Мы же поели сегодня в совхозе, – сказал я.

– Давай, давай, – настаивал Шершень. – Когда то было? Часов в девять было. А сейчас уже добрых два часа. Скоро светать будет.

Я спрыгнул с коня, и Шершень ловко привязал ему поводья к ноге. Каштан и Серый, позвякивая стременами, ушли пастись, а мы втроем уселись у копны, прямо на колючую стерню.

Девушка развязала узел и прежде всего вытащила оттуда буханку пахучего хлеба.

– Порежьте, дядько Шершень, – попросила она.

– Ого! – удивился Шершень и подбросил на руке буханку. – Еще горячий. Когда ж вы пекли, Наталка?

– То не мы пекли. Гарбариха пекла и нам долг вернула, – отозвалась Наталка и, вытащив из-под холщовой тряпки широкую миску, вылила в нее полную крынку кислого дрожащего молока.

По колючей стерне Наталка двигалась маленькими босыми ногами очень ловко, как по глиняному полу хаты. Она разостлала на стерне вышитое полотенце и положила перед каждым из нас деревянную ложку. Шершень тем временем порезал крупными ломтями хлеб и свалил его рядом с миской.

– А тут брынза, дядько, – разворачивая бумагу, сказала Наталка и задела меня своей жесткой юбкой.

– Доберемся и до брынзы, – сказал Шершень, окуная ложку в кислое молоко. – Ох и холодное! Ты, случайно, жабу сюда не пустила?

– Да ну вас, дядько! Скажете тоже… – отмахнулась Наталка. – Разве можно такую гадость при еде вспоминать?

– Гадость? И совсем не гадость. Ты молодая еще и не знаешь, что во многих селах бабы нарочно в крынки жаб пускают.

– То выдумывают люди, – сказала Наталка.

– Ничего не выдумывают, – настаивал Шершень. – Я когда под Бендерами в одном именье у попа работал, моя хозяйка этим делом занималась. У нее в подвале в горшках с молоком всегда жабы плавали. Вот однажды жара была, пришел я домой. «Нет ли, говорю, хозяйка, чего-нибудь холодненького?» – «А чего ж, говорит, полезай в погреб и напейся молока холодного». Я и полез. Схватил первую попавшуюся крынку и давай пить. Залпом. И вот чувствую, как вместе с молоком что-то твердое мне в горло скользнуло, – я подумал сперва, что сметана так застыла, а потом, чувствую, шевелится. И пошла эта жаба гулять по моему животу. Как на ярмарке гуляла!..

Я рассмеялся, понимая, что Шершень шутит, а Наталка, откладывая ложку, сказала:

– Скажете такое, фу, и есть не хочется!

– Правда, правда! – даже не улыбаясь, продолжал выдумывать Шершень. – И послушай, что дальше было. Как раз перемена погоды ожидалась, дождь, словом. И тут, как ночь, так эта жаба у меня из живота голос подает. А хозяйка спать не может. А потом взяла да и сказала: «Перебирайся ты, Шершень, на другую квартиру, а я тебя держать не буду, беспокойный ты очень жилец». Я говорю: «Какой же я беспокойный, когда эта ваша собственная жаба во мне поет. Перемену погоды предвещает».

– Ну и что дальше было? – уже заинтересовавшись и сдерживая смех, спросила Наталка, поглядывая искоса на меня.

– Водкой я эту проклятую жабу уморил. И вот с той поры, как дают мне молоко, спрашиваю: «Жаб нет?» Если нет, ем спокойно. – И, как бы подтверждая свои слова, Шершень зачерпнул полную ложку кислого молока.

Не отставая от Шершня, я то и дело окунал ложку и заедал кислое ледяное молоко вкусным домашним хлебом. Скоро на вышитом полотенце осталась пустая миска да белый кусок брынзы. Мы втроем уничтожили целую буханку хлеба.

– Это ваша родственница, дядько? – спросил я у Шершня, когда мы, вскочив на коней, отъехали от Наталки.

– Она хозяйская дочка, – сказал Шершень. – Я у них столуюсь и ночую. А что – понравилась?

– А у вас разве своей хаты в селе нет? – спросил я, уходя от щекотливого разговора о Наталке.

– Своей хаты? – Шершень весело свистнул. – Нет пока у меня хаты, хлопче. Была у меня на той стороне хата, да жандармы в девятнадцатом году, как Хотинское восстание было, спалили.

– Вы тоже восставали?

– А то как же! Все тогда восставали. Видишь, я до революции все время в батраках работал. То у одного пана, то у другого. Под Бендерами работал в Цыганештах, даже у одного купца в Кишиневе конюхом четыре месяца прослужил. Ты видел, на той стороне против нашего совхоза село Атаки виднеется? Ну так вот, я сам из этого села родом. Заработал себе денег, все как полагается, и как раз перед самой войной приехал в село. Красивую жену взял, молодую, моложе меня на три года, с детства мы с ней знакомы были. И вот только построился, хату себе соорудил, виноградник развел, целую десятину батутой-нягрой засадил, – бах, бах – война, и меня берут до войска.

На Кавказском фронте служил, до самого Эрзерума дошел, а в революцию вернулся домой. «Ну, думаю, теперь не двинусь с места». Сын за это время вырос, четыре года хлопцу было, сейчас, если только жив, наверное, тебе ровесник.

– Да какое там – я девятьсот девятого года рождения! – обиделся я.