Дом с закрытыми ставнями

А если мне платить тебе нечем? Не буду же я тебе из своего кармана выкладывать? Кстати, как у тебя с домом–то? Не подыскал еще?

Да на хороший — денег нет, а плохой — к чему он?

У брата Евмена денег нет? — усмехнулся отец в бороду. — Сам видишь — тесно у меня. — Отец положил несколько сторублевок в другой пакет и тоже подписал его. — На, отдашь сестре–И на этом кончились ее дела!

Да как же я объясню ей все? — раздраженно спросил Евмен.

А так и объяснишь, вы ведь с ней душа в душу, — отец встал из–за стола. — Давай, брат, за дело берись. Павел, выходи, я кабинет запру.

Через несколько дней Евмен купил маленький домишко и переехал в него. Я обрадовался, уж очень противной была мне вся эта семейка.

ПАРФЕН

Пришел ич тайги дед. Был он молчаливым и спокойным, должно быть, все в его душе перегорело. Придя, он и не взглянул на отца с матерью, точно их и не было в доме. Чужим он стал, замкнутым и даже мне не улыбнулся…

Как–то пошел я в лесхоз. День был студеный. «На морозе и старик вприпрыжку бежит», — вспомнил я поговорку деда.

В лесхозе Парфен учился водить автомобиль. ЗИС ехал рывками, громко стрелял. Дядя Савелий догнал грузовик и вскочил на крыло.

Остановись!

Парфен заглушил мотор, вылез из кабины.

Я же тебе велел заменить фильтр. Почему не заменил? — выговаривал ему дядя Савелий. — Почему у тебя такое позднее зажигание, а? Ты будь внимательней. И чтоб «Справочник шофера» знал у меня назубок… Иди–ка помоги Маркелу котлы почистить.

Дядя Савелий открыл кран радиатора и выпустил воду. Увидев меня, он весело крикнул:

А! Это ты, друг! Ну, здравствуй. Беги в кочегарку — погрейся.

Я побежал вслед за Парфеном.

В кочегарке Маркел мыл руки и лицо.

Э, да у нас гость, — улыбнулся он мне.

Давай я помогу тебе котел чистить, — предложил я.

Да я уже вычистил. Ну как, Парфен, овладел шоферскими премудростями?

Плохо слушается меня машина, — сокрушенно вздохнул Парфен.

Ну, чего ты хочешь! Москва не сразу строилась.

В дверь просунулась голова Евмена в вытертой каракулевой шапке и скрылась.

За тебя беспокоится, — усмехнулся Маркел. — Не любит, когда ты с нами разговариваешь.

Эти слова услыхал вошедший дядя Савелий.

Отстранился бы ты от этого молельного дома, — сказал он, садясь на замасленную лавку. — Ведь в армию тебя призывают. Как же ты будешь служить?

Как все, — буркнул Парфен. — Наша вера говорит: «Выполняй все, что возлагает на тебя правительство. Нужно служить в армии — служи, нужно строить — строй. Это не мешает в то же время служить и Христу. Ты от мира не отгораживайся. Но душой ты у Христа».

Ну, что ты будешь делать! — раздосадованно воскликнул Маркел. — Выходит, ты сейчас со мной и в то же время не со мной? А где–то на небе, что ли? Не пойму я вас никак! Христос вас учит: «Не убий! А если ты взял ружье и если начнется война, ведь придется тебе убивать.

Вот мы и говорим: «Уверуйте в Христа все, и не будет тогда врагов, не будет войны, все мы станем братьями и сестрами!» Мы на любви держимся. Бог есть любовь.

Да как же, Парфен! А вот если фашисты…

^— Подожди, Маркел, — остановил его дядя Савелий, — тут у них все не просто, и нужно кое–чего знать, чтоб разобраться… Вот ты, Парфен, сказал о любви. Ты верно сказал. Но какая у вас любовь? Вот в чем вопрос.

Тут и я насторожился и стал слушать с интересом. Отец как–то сказал о дяде Савелии: «С ним ухо держи востро! Он хоть и нечестивец, а взгляд у него зоркий и ум греховно–гибкий».

Тогда, по малолетству, я, конечно, не мог понять до конца рассуждения дяди Савелия, но теперь, вспоминая отдельные фразы, отрывки разговоров и уже зная суть учения баптистов, я попытаюсь восстановить тот далекий спор.

Мы, советские люди, считаем высшим в природе — человека, — серьезно заговорил дядя Савелий. — Для нас он всему голова. Что мы хотим?. Мы хотим, чтобы все жили в любви, в дружбе. А что это значит? — Это значит, что мы добиваемся справедливой жизни, чтобы человеку на земле было хорошо, тепло, сытно; чтобы не было богатеев и бедняков, господ и рабов; чтобы человек мог своим умом и своими руками действовать в полную силу, и не для себя, а для всех; чтобы каждый развернулся во всей красоте. Вы унижаете человека, а мы возвышаем его.

Это все — гордыня! — торопливо заговорил Парфен. Видно было, что он повторяет чужие слова и что сам–то не очень разбирается в них.

Человек — пустое место, он в грехах кипит, а сам кичится, я то–то и то–то могу, — продолжал Парфен. — А сам ничего не может. Вот как только он разлюбит себя, познает свою пустоту, так бог и изберет его. Изберет и войдет в его душу и наполнит ее любовью к богу, к себе, значит, а потом уже и к другим людям… Все это… Как это все происходит, нам неведомо… А это самое… Богу только ведомо, почему он избирает этого, а не того… А нам молиться надо. Мы сами по себе ничего не можем, даже любить не можем. Все нам бог дает. Это… Эх! Да не понять вам!

Тут Парфен совсем запутался, побагровел, замолчал.