Дом шелка. Мориарти

Но выйти мы не успели – за нашими спинами я уловил какое-то движение, и человек, которого я знал более чем хорошо, преградил нам дорогу. Если инспектор Гарриман уже знал о болезни Холмса, эта новость его не сильно удивила. Наоборот, вид у него был апатичный, он прислонился к дверному косяку и, казалось, сосредоточил все свое внимание на золотом кольце, украшавшем его средний палец.

– Что тут такое, Хокинс? – спросил он. – Шерлок Холмс заболел?

– Серьезно заболел, – объявил Хокинс.

– Какая жалость! – Гарриман выпрямился. – А вы уверены, что он не симулирует? Утром я его видел – он был в добром здравии.

– Его осмотрели мой врач и я. Уверяю вас, сэр, он в тяжелом состоянии. Мы как раз идем к нему.

– Тогда я пойду с вами.

– Я вынужден возразить…

– Господин Холмс – мой заключенный, я расследую его дело. Можете возражать, сколько вам угодно, но будет по-моему.

Он улыбнулся дьявольской улыбкой. Хокинс глянул на меня, и я понял: человек он порядочный, но спорить не смеет.

Втроем мы двинулись в недра тюрьмы.

Я был в таком состоянии, что почти не помню деталей, но какое-то впечатление осталось: тяжелые каменные плиты, ворота, которые скрипели и громыхали, когда их отпирали, а потом запирали за нами, зарешеченные окна, маленькие и высокие, чтобы заключенный ничего не видел… и бесконечные двери, одна за другой, все одинаковые, за каждой – исковерканная человеческая судьба. В тюрьме было на удивление тепло, а запах представлял собой странную смесь из овсяной каши, поношенной одежды и мыла. На пересечениях тюремных коридоров мы встретили несколько охранников, но заключенных не видели, за исключением двух стариков, тащивших корзину с бельем.

– Кто-то на прогулочном плацу, кто-то трудится, – ответил Хокинс на не заданный мной вопрос. – Здесь день начинается и заканчивается рано.

– Если Холмса отравили, его нужно немедленно отправить в больницу, – сказал я.

– Отравили? – Гарриман меня услышал. – Кто говорил об отравлении?

– Доктор Тревельян подозревает серьезное пищевое отравление, – отозвался Хокинс. – Он хороший человек. Все, что в его силах, он наверняка сделал…

Мы дошли до конца центрального блока – отсюда, подобно лопастям ветряной мельницы, отходили четыре основных крыла – и оказались, видимо, в зоне отдыха: йоркширский камень, высокий потолок, винтовая лестница из металла, наверху галерея по всей длине помещения. Над нашими головами висела сетка на случай, если найдутся желающие бросить что-нибудь сверху. Несколько человек в серой армейской форме сидели за столом и раскладывали в стопки детскую одежду.

– Это для детишек больницы Святого Эммануила, – объяснил Хокинс. – Мы ее здесь шьем.

Мы прошли через арку, поднялись по покрытым ковриком ступенькам. Я уже полностью перестал ориентироваться и знал, что самому мне дорогу к выходу не найти. Я думал о ключе, он ведь при мне, спрятан в книге. Даже если я смогу передать его Холмсу, какой от этого прок? Ему нужна дюжина ключей плюс подробная карта. Впереди появились две двери со стеклянными панелями. Их тоже нужно было отпереть. Вот они распахнулись, и мы попали в совершенно пустую, но очень чистую комнату. Окон не было, но с потолка струился свет, а на двух столах в центре комнаты горели свечи – без них было бы темно. Тут же, в два ряда по четыре, стояло восемь коек – покрывала в сине-белую клетку, полосатые ситцевые наволочки. Мне сразу вспомнился мой полевой госпиталь, я часто видел там, как люди умирали, соблюдая дисциплину и не жалуясь, словно на поле боя. Только две койки были заняты. На одной лежал ссохшийся лысый человек, чей взор уже был обращен в мир иной. На другой койке лежало нечто мелкое и скрюченное, но это никак не мог быть Шерлок Холмс – не соответствовал по размеру.

От стола, за которым он работал, навстречу нам поднялся человек в заплатанном и потертом сюртуке. Мне сразу же показалось, будто я его знаю, а сейчас могу сказать, что и в имени его прозвучало что-то знакомое. Бледный, изможденный, рыжеватые бакенбарды словно увядали на щеках, массивные очки. Я бы дал ему лет сорок с небольшим, но жизнь основательно его потрепала и превратила в нервного ссохшегося старика. Тонкие белые руки теребили манжеты. Он что-то писал, когда мы вошли, и ручка его текла – на указательном и большом пальцах я увидел чернильные пятна.

– Господин Хокинс, – обратился он к начальнику тюрьмы, – у меня нет для вас новостей, могу лишь сказать, что опасаюсь худшего.

– Это доктор Ватсон, – представил меня Хокинс.

– Доктор Тревельян. – Он пожал мне руку. – Рад познакомиться, хотя предпочел бы для знакомства более приятные обстоятельства.

Я был уверен, что мы встречались. Но по тому, как он обратился ко мне, по твердому рукопожатию, я понял: он хочет, чтобы сложилось впечатление, будто мы видим друг друга впервые.

– Пищевое отравление? – задал вопрос Гарриман. Он не счел нужным представиться.

– Я совершенно убежден, что это какой-то яд, – ответил доктор Тревельян. – А уж как он был введен, судить не мне.

– Введен?

– Все заключенные в этом крыле едят одно и то же. А заболел только он.