Дом солдатской славы

А вражеские цепи все идут. Они вот-вот бросятся к окопам. И вдруг позади нас, со стороны лощины, поросшей кустарником, послышались залпы. В воздухе заклокотали мины, снаряды.

— Огонь, огонь! — неслось над окопами.

С полчаса не умолкал грохот орудийной канонады.

Трещали пулеметы, автоматы, а впереди, в густом облаке дыма, бурлило огненное пламя. Наконец артогонь стал ослабевать, рассеялся дым. Мы увидели почерневшие скаты высоты, усеянные трупами вражеских солдат и офицеров.

Утром 21 июня под поселком Канапляны, сдерживая наступление противника, наша часть перешла в контратаку, но силы не равны. То тут, то там враг начал теснить наши подразделения, и мы вынуждены опять перейти к обороне. В одной из схваток я был ранен и к вечеру очутился в госпитале Острогожска.

В ту ночь я долго не спал. В нашей палате тесно и душно. Лежим прямо на полу. От повязок, пропитанных кровью и всякими лечебными мазями, исходит густой тяжелый запах. Через открытое окно доносится непрерывный гул канонады. Час назад его почти не было слышно, а теперь прослушивается и пулеметная стрельба. «Что же там происходит? Неужели опять отступление?» — мысленно возникают вопросы. Пытаюсь вытеснить эти тревожные думы из головы, но они прикованы к нарастающему грохоту орудий.

Перед глазами встает последняя схватка у поселка. «Все ли мы учли? Может быть, не надо было поднимать бойцов в штыковую?» — спрашиваю самого себя. До малейшей подробности вспоминаю обстановку, взвешиваю то и другое и опять прихожу к выводу. «Нет. Другого выхода у нас не было. Только неожиданный, смелый рывок на врага решал исход поединка в нашу пользу. Иначе могло быть и хуже».

Погрузившись в глубокое раздумье и не подозревая приближения новых событий, я, наконец, задремал. Сколько спал, не знаю. Проснулся от сильного взрыва. За ним последовал другой, третий. Их много. Где-то вверху надрывисто выли моторы. В распахнутые окна врывается волна горячего воздуха. Летят осколки битого стекла, сыплется со стен и потолка штукатурка. Рядом с нашим зданием полыхает зарево пожара. Помещение наполняется дымом, в палате слышатся стоны, ругательства. В коридоре тоже шум людских голосов, топот, суета. В дверях появляется кто-то из врачей, громко объявляет.

— Товарищи! Кто может двигаться, покидайте сейчас же госпиталь. Пробирайтесь к Саратову или в Сталинград.

В полумраке с трудом нахожу свои старые шлепанцы, втискиваю в них босые ноги и уже на ходу набрасываю на плечи длинный госпитальный халат. В коридоре не протолкнуться. Все тянутся к выходу — там затор. Медленно продвигаемся друг за другом. Наконец, я на улице.

Во дворе стоят санитарные машины, грузовики, подводы. На них спешно грузят тяжелораненых. В кузова летят картонные ящики, бумажные кули, коробки с бинтами и другим добром. Груженые машины тут же покидают госпиталь.

У ворот догоняю бойца своего взвода Василия Ерина. Правое плечо его умотано бинтами, рука на повязке. Увидев меня, он останавливается и спрашивает:

— Товарищ лейтенант! Куда же теперь? На Саратов или в Сталинград?

— Пока на Бобров держать будем, а там посмотрим.

Идем молча. По дороге на Бобров мчались запыленные грузовики. Одни спешили к фронту с боеприпасами, продовольствием, другие — с грузом, подлежащим срочной эвакуации, и ранеными — уходили в тыл, а по обочинам дороги, с застывшей тревогой на лице, шли беженцы: дети, старики и женщины. В их руках и за спиной небольшие узлы, корзины. Это все, что они смогли захватить с собой наспех, в той страшной торопливости, когда трудно здраво рассуждать. Глядишь на какую-нибудь вещь и думаешь: «Милый, добрый человек! Зачем ты ее взял в трудный, нелегкий путь. Вряд ли она тебе понадобится в дороге».

Ерин с тоской смотрит на суровые, посеревшие от пыли лица людей, потом поворачивается ко мне, тихо спрашивает:

— Что же это творится? Неужели у нас нет силы остановить Гитлера?

Я молчу. Да и что ему сказать, когда у самого на душе не легче. Лишь одна мысль, что настанет день и мы все же погоним врага, укрепляет веру в победу. Ерин продолжает:

— И деремся мы вроде неплохо, а ползем все назад и назад.

— Силы у нас, Василий Алексеевич, много и деремся мы здорово, да только техники — танков, самолетов и пушек — у немца пока больше, вот и приходится временно отходить.

— Говорите «временно», — с раздражением замечает Ерин, — а когда же этому «временно» конец настанет? Когда? — с последними словами он бросил на меня колкий вопросительный взгляд. Что же с ним случилось? В бою я всегда его видел спокойным, собранным, а туг нервы солдата дрогнули. Дрогнули от переполненного гнева, злобы к врагу. Выждав минуту, я ответил вопросом:

— А разве ты сам не веришь, что такой день настанет?

— Почему не верю. Верю. Да только когда?

— Об этом и я не знаю, но теперь уже скоро. Обязательно скоро.