Критик умыт и причёсан,Критик не шмыгает носом,Критик садится за стол,Ногами упёршись в пол,Он открывает рот —Кладёт в него заводной бутерброд(лучше бы заводной апельсин,но тот был одини давно уж проглочен),Критик жуётРифмы, катрены, созвучья,Сплёвывает в кулак косточки многоточий.Потом вытирает губы,Надевает ушанку и волчью шубу,Достаёт из шкапа любимую трость:Дуб, серебро, слоновая кость,И как тать крадётся по спящим дворам —Рубит головы авторским снеговикам,Ломает носы снежным бабам,Потому что пресно, бездарно, слабо!А после, в студёных потёмках,Сгребает снег и лепит котёнкаМаленького, трёхлапого,Полосатого.Но руки его горячи, и котёнок тает,И мой инквизитор, мой господин,Снова один.Он один.И рыдает.
«И только голос твой остался прежним…»
И только голос твой остался прежним,И память душит, и минуты вспять,Так пробивается сквозь лёд подснежник —там солнце, значит, надо прорастать.Так всё, что мучило, становится неважными неуклонно падает в цене.А голос твой, он был всегда и в каждом,кто знал меня и помнил обо мне.К.В.
Белый бег по чёрному полю
Уважаемые знатоки хмурятся,не хотят смотреть:а если там смерть?а если там голоса пилотов,сбивчивый хриплый шёпот?или сыплется крошевоснежных помехи по нему, как птичьи следы, —СОС?или женщина, обязательно женщина,где-то в хвостезадаёт вопросв сотый, наверное, раз:мы упадём?Знатоки молчат, скорбные в чёрных фраках,в чёрной комнате, глядя на чёрный ящик —он настоящий, Господи, настоящий,что в нём?Капитан поднимает рукуи, не касаясь крышки,раскручивает юлу,оставляя «Ту»самому себе.Знатоки теряют очки,самописцы пишут,пассажирам снится лошадка.Белая заводная лошадкавыходит на новый круг,самолёт выпускает шассипод мерный стук её ноги скользит по глянцевой полосегладко.Знатоки потирают виски,просят вискии берут музыкальную паузу.
Воинам Лизы Алерт
Это игра в потеряшки, в «пора – не пора»,Сводки диктуют набор не особых примет:Среднего роста, курнос, по сезону одет,