Дом темных загадок

Когда я отхожу от окна, мое внимание привлекает необычная вещь. Мусорное ведро заполнено до краев, и это кажется странным. Я опускаюсь на колени и заглядываю в него. На самом верху лежит старый журнал. Это номер «Шпигеля» за последнюю неделю, но под ним я нахожу десять пустых пузырьков. Они подписаны. «Светлая и темная искусственная кровь», – читаю я. Наконец я нахожу еще коробочки, в которых хранились латексные раны, носовые платки в крови и совсем внизу измазанное кровью засохшее письмо, в котором почти ничего невозможно разобрать, и еще едва узнаваемое фото девушки, которое я нашла в библиотеке.

Но не это заставило все оцепенеть у меня в душе.

Конверт с логотипом лагеря и наклейкой с именем – «Филипп Винтер». Точно такой же конверт, который получила и я. И София. Все мы.

Филипп пахнет, как мокрый песок на морском пляже, смотрит так нежно лилово-зелеными глазами, а улыбка может растопить даже сердце из стекла. Но ложь его убийственна.

Моя рука дрожит, когда я вытягиваю его задание:

«Филипп, у тебя будет очень креативное задание, которое тебе наверняка понравится. Ты намажешь Эмму сегодня ночью так, как женщину на этом фото. Не волнуйся. Эмма будет крепко спать, потому что мы дали ей обезболивающее из-за ее поврежденной лодыжки. Она согласилась на это. Если ты выполнишь задание, то продвинешься на один шаг дальше, если нет, мы найдем причину, чтобы отправить тебя домой. Кража и использование запрещенных веществ открывает множество возможностей. Все зависит только от тебя.

P. S. Кровь ничем не опасна, но не стоит перебарщивать».

Каждое слово из этого письма пробивает меня насквозь, уничтожает, раздавливает. Я могла бы поклясться, что он ничего не знает, а он, оказывается, заправила. И тогда я припоминаю, что он мне прошептал про фобию Софии в часовне. Он знал, что у Софии кумпунофобия. Может, он сам и написал ей письмо?

Несмотря на жару, меня знобит, я боюсь вытаскивать снимок и осматривать его, но что может быть хуже, чем это жалкое предательство? Перебарывая себя, я извлекаю снимок из конверта.

Тело мое реагирует сразу, к горлу подкатывает комок, я больше не могу глотать. У девочки на этой старой фотографии раны на руках. По лицу стекает кровь, и она лежит в точно таком же положении на кровати, как и я сегодня утром.

Но по ее выражению нельзя сказать, что она страдает, оно почти восторженное.

Нет сомнений, что у девочки стигматы. Настоящие стигматы. Не раскрашенные латексные раны. И она похожа на меня как две капли воды, она могла бы быть моей сестрой-близняшкой или… моей матерью.

Только сейчас соображаю, что все еще сжимаю в руке медальон, во время этих поисков я его так и не выпустила. Я пораженно смотрю на снимок.

Может ли быть на самом деле, что эта девочка – моя мать?

Нужно присесть. Кровать Филиппа прогибается подо мной. Мама даже ни разу со мной в церковь не ходила. Она хотела, чтобы я посещала уроки этики, а не религии. На Рождество мы не клеили ясли. Она всегда говорила: «Давай лучше отметим праздник света^[10], как шведы». И я никогда над этим не задумывалась, просто считала классной идеей, что мы что-то делаем вместе.

А теперь я узнаю, что у моей матери, возможно, были стигматы? Еще вчера мне не было известно, что впервые такие же появились у Франциска Ассизского. Шрамы в местах, которые были пробиты у Христа во время распятия. Я всегда считала подобные россказни полной чушью, обманом, инсценировкой каких-то верующих людей, которые считали себя избранными и делали все, чтобы доказать это.

Но выражение лица девочки не только кажется естественным, оно ошеломляюще счастливое. Это совершенно не вяжется с характером моей мамы. Я просто вижу ее перед собой: серьезная, нежная, любящая – так она выглядит. Как она расчесывает мои длинные спутанные волосы, не ругая меня при этом.

Расческа в ее руках.

Ее руки! Вспоминаю шрамы, которые якобы появились после пожара в квартире. В огне сгорели все семейные фотографии. Шрамы были в середине ладони на левой и правой руке, словно круглые зарубцевавшиеся дырки.

Словно в руку забивали гвозди. У меня по спине бегут мурашки.

Нет!

У моей матери стигматы. Такие же раны, как были у Иисуса Христа.

У меня кружится голова. У нее шрамы точно не от пожара. Да и пожара никакого не было, все, что мама рассказывала о нашем прошлом, – сплошная ложь. Я дрожу всем телом и от злости швыряю изо всей силы медальон об пол. Разъяренно смотрю на него.

Ложь – и ничего, кроме лжи.

Глава 25