Дом тишины

Я вышел из столовой. Куда же вы все торопитесь, что же вам всем надо, почему вы не можете довольствоваться малым? Ты никогда этого не узнаешь, Реджеп! Это же смерть. Я думаю об этом, и мне делается страшно — ведь человек такой любопытный. Селяхаттин-бей говорил, что начало всей науки — любопытство, понимаешь, Реджеп? Я поднялся наверх, постучал в дверь.

— Кто там? — спросила она.

— Я, Госпожа, — ответил я, входя.

Она открыла свой шкаф, роется в нем. Сделала вид. что закрывает дверцы.

— Что случилось? — спросила она. — Чего они там кричат внизу?

— Ждут вас к завтраку.

— И поэтому кричат друг на друга?

В комнате запахло старыми вещами из шкафа. Я вдыхал этот запах и вспоминал.

— Что? Простите, я не расслышал, — проговорил я. — Нет, они шутят друг над другом.

— Прямо рано утром, за столом?

— Между прочим, если хотите знать, Госпожа, — начал я, — то Фарук-бей сейчас даже не пьет. В такое время никогда никто не пьет!

— Не защищай их! — рассердилась она. — А мне не ври! Я сразу вижу.

— Я не вру, — ответил я. — Они ждут вас к завтраку.

Она взглянула на открытую дверцу шкафа.

— Помочь вам спуститься?

— Нет!

— Будете есть в постели? Принести поднос?

— Принеси, — решила она. — А им скажи, пусть собираются ехать.

— Они уже готовы.

— Закрой дверь.

Я закрыл дверь и спустился вниз. Она каждый год заново перебирает свой шкаф перед поездкой на кладбище, словно хочет найти там что-то, чего никогда не видела и не надевала, но в конце концов всегда надевает одно и то же ужасное старое толстое пальто. Я пошел на кухню, положил на тарелку хлеб, понес в столовую.

— Читай, — говорил Фарук-бей Нильгюн. — Ну-ка, читай вслух, сколько сегодня погибло.

— Семнадцать человек, — ответила Нильгюн.

— Ну, и какой из этого вывод?

Нильгюн еще больше уткнулась в газету, словно не слышала слова старшего брата.

— Никакого смысла во всем этом теперь нет, — проговорил Фарук-бей с легкой ноткой удовольствия в голосе.

— Госпожа сказала, что к завтраку не спустится, — сказал я. — Несу вам завтрак.

— Почему она не спускается?

— Не знаю, — ответил я. — Что-то ищет у себя в шкафу.

— Ладно, давай неси нам.

— Нильгюн-ханым, — сказал я, — у вас совершенно мокрый купальник, а вы в нем сидите. Простудитесь. Поднимитесь, переоденьтесь и читайте себе вашу газету…

— Видишь, она тебя даже не услышала. — заметил Фарук-бей. — Она еще так молода, что верит газетам. С упоением читает о погибших.

Нильгюн встала из-за стола, улыбаясь мне. А я спустился на кухню. Верить газетам? Я перевернул хлеб, приготовил тарелку для Госпожи. Госпожа читает газеты, только чтобы узнать, не умер ли кто из знакомых, — узнать, нет ли там о каком-нибудь старике, умершем в своей постели, а какой-нибудь парень, разорванный пулями или бомбой, ей совсем неинтересен. Несу ей поднос. Иногда она не может разобрать фамилии из некрологов, начинает сердиться, разговаривать сама с собой, а потом вырезает их из газеты. Если она не сильно злится, то иногда смеется при мне над фамилиями из некрологов. Это все надуманные имена, все это — от лукавого, что такое — фамилия? Я подумал: моя фамилия, Караташ, досталась мне от отца, давшего мне свое имя. Понятно, что она означает «черный камень». Между тем у других людей иногда не разобрать, что означают их фамилии. Вот у них, конечно, они надуманные. Я постучался, вошел. Госпожа все еще у шкафа.

— Я принес завтрак, Госпожа.

— Поставь сюда.

— Ешьте сразу, а то молоко остынет, — сказал я.

— Хорошо-хорошо! — ответила она. А сама смотрит не на поднос, а на шкаф. — Закрой дверь.

Я закрыл. Потом вспомнил про хлеб и побежал вниз, на кухню. Ничего, не сгорел. Поставил на поднос яйцо для Нильгюн-ханым и остальную еду к завтраку и понес в столовую.

— Извините, я задержался, — сказал я.

— Метин что, завтракать не идет? — спросил Фарук-бей.

Что делать? Я опять поднялся наверх, пошел в комнату Метина, разбудил его, открыл ставни. Он ворчал, я спустился вниз, Нильгюн, оказывается, уже хочет чаю; я сходил на кухню, налил крепкого чаю, когда принес, смотрю — Метин уже спустился, даже уже за стол сел.

— Сейчас принесу вам завтрак, — сказал я.

— Во сколько ты вчера вернулся? — спросил Фарук-бей Метина.

— Не помню! — ответил Метин. На нем была только рубашка и плавки.

— Ты оставил в машине хоть немного бензина? — спросил Фарук-бей.

— Не беспокойся, брат! — ответил Метин. — Я ездил на чужой машине. «Анадол» здесь слишком…

— «Анадол» — что? — язвительно спросила Нильгюн.

— А ты читай свою газету! — оборвал ее Метин. — Я с братом разговариваю.

Я пошел ему за чаем. Положил жариться новый кусок хлеба. Принес крепкого чаю и спросил:

— Хотите молока, Метин-бей?

— Все спрашивали о тебе, — говорил Метин.

— А мне-то что? — фыркнула Нильгюн.

— Раньше вы с этими девочками были ближайшими подружками, — заметил Метин. — Были не разлей вода, а сейчас ты книг начиталась и презираешь их.

— Я не презираю их. Просто не хочу их видеть.

— Презираешь. Хотя бы привет передала.

— Не собираюсь я ничего передавать! — сказала Нильгюн.

— Хотите молока, Метин-бей? — повторил я.

— Ты видишь? Ты стала слишком идейной. И очень дерзкой.